По агентурным данным - [3]

— Да я что ж?! — ахнула женщина. — Гос-с-поди! Да я ж нынче самая счастливая баба! Да мне ж все село завидует. Гос-с-поди, живой вернулся! Да что вы, неужто я не горжусь?!

— Ладно, ладно, это я так. — рассмеялся капитан.

— Марусь, ты бы пригласила… — шепнул жене Ерохин.

— А может, вы к нам загляните, товарищ капитан? — осмелела Маруся. — Меня подвода ждет. Михась на рынок ездил и меня прихватил, — скороговоркой объяснила она мужу и снова принялась уговаривать капитана: — мигом домчимся. Я баню затоплю, стол накрою. Бутылочка припасена.

— Правда, ротный! Пойдем! У вас три часа в запасе до отправки. Столько успеть можно!

Капитан колебался. Ему явно понравилась жена солдата, и выпить он был не прочь, что уж говорить о настоящей деревенской бане. С другой стороны, хоть и объявили, что состав отойдет через три часа, но в любой момент ситуация могла измениться. И он отстал бы от эшелона, что уж совсем из рук вон, несмотря на наступившее мирное время и победную эйфорию. Но жена у Еро-хина хороша, если у нее и подруги такие же. Он колебался, и борьба чувств отчетливо отражалась на бесхитростном лице.

«Какой эпизод бы получился, — думал, глядя на них, Олег. — Даже целый сюжет! Она, красивая, здоровая, а муж — калека, но гордый, очень самолюбивый. И этот ротный, с такой фактурой, что хоть сейчас прямо в кадр. Как сложится их жизнь? Что будет дальше? Однорукий герой станет председателем колхоза, к примеру. Поднимет село, нарожает детей. Это было бы слишком просто, однозначно, что ли… Или нет, не так. Он сопьется, обиженный на судьбу: на войне он был героем, а что теперь, без руки? Он будет ревновать ее к каждому столбу, будет устраивать безобразные сцены, подозревая невесть в чем, не веря в ее любовь, а она будет любить, прощать, прощать, прощать… Фронтового друга приедет навестить бывший ротный, к тому времени уже полковник. И он влюбится в жену друга. Как в такую красавицу не влюбиться? И что мне тогда с ними делать?.» — вздохнул про себя Олег.

Хижняк слегка толкнул его локтем:

— Иваныч, может, хватит грезить? Эйзенштейн ты наш! Смотри, и Чижа мне портишь. Тоже застыл, как зачарованный.

— Нет, у него своя тема, — рассмеялся Олег, и они двинулись к своему составу.

Откуда-то впереди них раздался зычный бас:

— Игнатьев! Ты что ли? Валерка! Иди сюда!

Было слышно, как капитан радостно и торопливо проговорил:

— Нет, спасибо, Ерохин, в другой раз! Вон, друг зовет. Училище вместе кончали. Ну, бывай Ерохин! И вам, гражданочка, всего наилучшего!

И он почти побежал, довольно бесцеремонно растолкав троих мужчин в полувоенной одежде, с вещмешками и какими-то брезентовыми свертками.

— Эй, поосторожнее, пехота! — негромко, но с явной угрозой в голосе осадил его один из троицы, мускулистый, среднего роста, лет тридцати, с правильными, но слишком резкими чертами смуглого лица, на котором выделялись светло-серые глаза.

Лицо это можно было бы назвать красивым, если бы не полное отсутствие каких-либо эмоций. И эта абсолютная бесстрастность вызывала ощущение беспокойства или даже страха. Впрочем, капитан был не из пугливых.

— Что? — взвился он.

— Ладно, капитан, иди своей дорогой. Не нарывайся, понял? — вступил в разговор другой — довольно высокий, с интеллигентным лицом и трехдневной щетиной на впалых щеках.

— Что-о?! Кто такие? Почему не бриты? — взревел капитан. Он был еще очень молод и обидчив. И тайно страдал оттого, что не довелось стать ни летчиком, ни, скажем, моряком. И то, что пехотные войска вынесли на себе основную тяжесть боев и понесли основные потери, и то, что сам он был отличным командиром и дошел со своей ротой до Берлина, не всегда утешало капитана. В данный момент совершенно не утешало.

— Как разговариваете? Документы! — еще больше взвился он, оглядывая невнятную форму, в которую были облачены трое нахалов, и, главное, нечто, замотанное в брезентуху, нечто, в чем наметанный глаз тут же угадал автоматическое оружие. — Я вас в комендатуру.

— Покажи ему, Чиж, — устало скомандовал сухопарый третьему, самому молодому, почти мальчишке с широким разворотом плеч спортивной фигуры, с пшенично белыми волосами, которые топорщились на макушке непослушным хохолком.

Рука белобрысого с ловкостью фокусника извлекла красные «корочки» и через мгновение снова опустилась в карман кожанки. Мгновения, за которое удостоверение промелькнуло перед лицом капитана, оказалось достаточно. Он сжал губы и молча шагнул в сторону. Троица бодро зашагала к перрону, на котором стоял пассажирский поезд Москва — Ленинград.

На перроне раздавались взрывы хохота и звуки гармошки. Там, в многолюдном, очень шумном кругу, разгоряченные, распаленные выкриками зрителей, состязались в азартной пляске двое: майор-танкист с обожженным лицом, орденской планкой на груди и нашивкой за ранение; и старлей в застиранной гимнастерке, на которой сверкали в лучах закатного солнца начищенные мелом медали.

Майор был довольно грузен, да и возрастом лет на десять старше соперника, но двигался легко, уверенно, с особой пластикой, которая встречается у полных людей, бывает всегда неожиданной и оттого очень милой. Он вел свою партию серьезно, с установкой на победу. Старлей, молодой парень с симпатичным веснушчатым лицом, явно радовался тому, что вот он, живой-здоровый, с руками и ногами, пляшет под разухабистые переборы гармошки. Он улыбался сопернику, окружавшим их мужчинам, женщинам, которые редкими яркими пятнами нарядных платьев оживляли темно-серую массу зрителей.