Плюс-минус бесконечность - [69]

Алексей отстраненно пожал плечами. Они ожидали вызова на последнее — и решающее — заседание своего бракоразводного процесса, и ему хотелось только одного: скорей бы их незадавшийся брак объявили расторгнутым, прекратили бы, наконец, это узаконенное издевательство над давно все решившими, окончательно чужими друг другу людьми. Их мурыжили уже больше полугода лишь потому, что они неосмотрительно обзавелись потомством, и теперь не могли развестись быстро и просто, в районном Загсе, избежав возмутительного топтания чиновников в своих и так заплеванных душах. Судья, как назло, попалась им из подлой породы чувствительных и неравнодушных, готовых костьми лечь за то, чтоб восстановить и взлелеять чужую разваливающуюся семью, не оставить без отца и кормильца несмышленого малого дитятю… Потому и одаривала она неблагодарных супругов, все никак не дававших ей возможности совершить очередное доброе дело, бесконечными сроками для грезившегося ей, вероятно, в стародевичьих мечтах «примирения». «Поймите, я все равно с ним жить не буду!» — трагически взывала к ней Оксана; «Послушайте, прекратите нас терзать, это бесполезно!» — вторил ей, едва ли не руки заламывая, Алексей. Но с праведным садизмом благородная женщина неумолимо выполняла свой гражданский долг: «Я хочу дать еще один шанс — не вам, так хотя бы вашей дочери!». Однако теперь настал тот железный срок, за которым кончалась ее власть измываться над теряющей терпение истицей и утратившим всякую виноватость ответчиком, и они с нетерпением ожидали окончания унизительных и зряшных мытарств, невольно слушая звонкий голос милосердной судьи из-за закрытой двери, за которой она уже третий час с самыми лучшими намерениями пытала очередную жаждущую вечной разлуки пару.

— Тебе вообще наплевать на ребенка? — с сухим звоном близкой истерики в голосе напирала Оксана.

Он взбесился:

— Что ты хочешь услышать?! «Наша двухлетняя дочь — ненормальная, пристает к трехлетним мальчикам с развратными целями, и ее нужно лечить в психушке»? Или просто бросаешь камень в мой огород, имея в виду мою дурную наследственность по этой части?

Только что его «все еще жена» рассказала странную и трогательную историю о том, как в промежутке между очередными заседаниями неуемного суда поехала с дочкой дней на десять погостить к институтской подруге на дачу — а едва научившаяся более или менее твердо стоять на ногах малявка взяла и влюбилась там с первого взгляда в соседского мальчишку лет около трех. «И, главное, представляешь — эдакий отвратительный немецкий колбасник… Светло-рыжий, ежиком стриженный, весь в веснушках, глаза навыкате… Не то Мюллер, не то Штольц какой-то… И ведь что удивительно — она откуда-то знает, что немец — это плохо, его нельзя любить. Генетическая память, что ли? Ведь оба же деда воевали! Так вот, она топчется в нашем переулочке под калиткой другого мальчишки, того же возраста, но русского… На ее месте я бы в него и влюбилась: он бойкий такой, плотненький, уже сам за девочками ухаживает, мышь пластмассовую ей сразу подарил, кота злющего отогнал… Но Лёська стоит у его дома, зовет: «Данька!» — а сама в другую сторону косит: видит ли ненаглядный? ревнует ли? И, если тот… фашист малолетний… показывается, — она краснеет, как вареная морковка! И жалко ее, и страшно — ведь не положено в таком возрасте…».

— Ваше женское коварство работает в любом возрасте, — грубо бросил он. — У нас, мужиков, по крайней мере, все ясно: куда захотел, туда и сунул. А вы… «Дам одному, чтоб тому, который мне нужен, тоже захотелось»… Бедный Борман.

— Мюллер.

— Один хрен! Да выпустят их когда-нибудь из этого зала или нет?! Нам что, до ночи тут торчать, чтоб я, наконец, мог от тебя избавиться?! — Алексей взвился с хромоногого стула и принялся мерить аршинными шагами — четыре туда и столько же обратно — совсем для того не предназначенный аппендикс судебного коридора…

Да, то заседание действительно оказалось последним. Искренне скорбевшая о порушенной ячейке советского общества судья и два пузатых, несколько одуревших от ее горячности заседателя в ярко-синих спортивных костюмах вымучили заветное: «Ваш брак расторгается», — и Алексей так и не узнал никогда, действительно ли такой же влюбчивой, как он сам, выросла его дочка Лёся…

Странно, что он вспомнил об этом сейчас, только что проснувшись, даже глаз еще не раскрыв, в этом проклятом, каком-то насильствующем доме… Но все! Больше его ничто здесь не удержит. Повесть закончена, и даже подписан договор с издательством — это Алечка провернула, спасибо ей… Вчера… или не вчера… Ну, ладно, не будем заострять — недавно… Вошла сияющая, неуловимо нарядная в своем мнимо скромном темно-сером, отделанным кипенно-белым кружевом платье, с таинственным видом, словно готовя праздничный сюрприз для мальчишки-шалуна:

— У меня для тебя кое-что есть… — и с легким торжеством плюхнула прямо на тумбочку несколько листков бумаги, предусмотрительно положенных на твердую папку.

Руки у него тряслись после очередного стрясшегося накануне загула, в голове не утихало далекое бренчание, нестерпимо хотелось пить — но Алексей пересилил себя, демонстрируя несуществующую заинтересованность. Он уже знал, что печатных строчек не разберет — все они слились для него в грязные серые пятна на гербовой, кажется, бумаге — но признаться в этом было равносильно какой-то самой последней трагедии, и потому он старательно изобразил углубленное чтение, даже головой кивал для убедительности. «Хорошо, что ей можно полностью доверять… — прошмыгнула слабая мысль. — Иначе так ведь что угодно можно подсунуть…».