Плюс-минус бесконечность - [67]

Не договорив, он неуклюже повернулся спиной и размашисто зашагал прочь.

— Какая муха тебя укусила?! — беспомощно крикнула ему вслед мать.

Илья шел, не разбирая дороги, наступая прямо в свежие круглые лужи, то и дело зажмуривая в му́ке глаза, но не останавливаясь; по лицу иногда хлестали мокрые ледяные ветки — он не нагибал головы. И снова трухлявый серый забор, косая занозистая калиточка…

Настасья Марковна, устало всходившая на крыльцо с очередным ведром все тех же тонкокожих белых яблок, без улыбки обернулась к нему.

— Вы были правы, — сухо сглотнув, произнес Илья. — Все так и есть. Я теперь точно знаю.

…Где-то в Ленинграде волновалась мама. Мама, приехавшая в пустые пыльные комнаты, где больше не было ни мужа, ни маленького сына. Мама, остро нуждавшаяся в поддержке старшего, — обиженная, недоумевающая. А он сидел, раздвинув локти и запустив пальцы в волосы, за покрытым штопаной скатертью столом в большом, унылом, разваливающемся доме с чужой женщиной, про которую знал, что видит ее последний раз в жизни. И что никогда не забудет.

Илья молчал, неотрывно уставившись в мятый бок старинного жестяного чайника. В те минуты юноша меньше всего думал о том, как выглядит со стороны, а если б задался этим вопросом или имел возможность увидеть свое отражение, то удивился бы, потому что именно теперь его давнишняя мечта воплотилась в жизнь: абсолютно взрослое, за какой-то час будто огрубевшее лицо, глубокий, умный и скорбный взгляд — даже волосы, разметенные острым ветром и холодной листовой, лежали подобающе героически, как у молодогвардейца на допросе. И именно сейчас ему было на все это наплевать.

— Все так сложно… — наконец, глухо произнес он. — Сколько ума… Сколько изобретательности надо иметь, чтобы задумать такое и — шаг за шагом — выполнить, не ошибиться… Не понимаю. Никогда не пойму.

Настасья Марковна покачала головой:

— Ничего подобного. Не было никаких казуистических планов — как раз наоборот: она делала только то, что требовалось в конкретный момент, ничего больше. А ее умозаключения не шли вперед дальше, чем на две ступени, — как и полагается у шестилетнего ребенка: появился маленький братик — и мама ее разлюбила, значит, нужно, чтобы братик исчез, вот и все. Ну, а насчет крысиного яда мать, наверное, не раз ее предостерегала раньше на даче, небось, сама же еще попросила присмотреть, чтоб, в случае чего, братец его в рот не сунул, — да мало ли… Ты при этом мог и не присутствовать — а малышка мотала себе на ус и мотала… А будет ли кому-то впоследствии больно — какая разница, главное, что мама теперь полюбит свою доченьку «обратно»…

«Как бы не так… — Илья вспомнил недавно пойманный алчный, как на мороженое в парке отдыха, сестренкин взгляд и содрогнулся. — Вот уж тут она точно ошибается…».

— Подождите! — ему вдруг захотелось поймать попадью на какой-нибудь несостыковке, чтобы, может быть, ухватиться, потянуть, размотать все назад, стряхнуть наваждение, вздохнуть легко. — Маленькие дети еще не понимают, что такое смерть! И как можно сделать так, чтобы кого-то «не стало» совсем! Для этого нужно было увидеть, как человек умер, хотя бы на похороны чьи-то сходить, а ее ведь никогда не брали с собой! И ничего не объясняли! Даже когда недавно наша бабушка умерла, сказали, что она уехала в деревню! И Ан… она, в общем… через неделю ее забыла и больше не вспоминала никогда!

Женщина села рядом, сделала смутное движение рукой, и молодой человек отчего-то сразу понял, что она дернулась погладить его по голове, по холке — но не решилась, испугавшись его всегдашней ершистости, заставляющей отвергать любую ласку… А Илье так вдруг этого захотелось! Простого домашнего жеста, и — маленьким побыть. Только сейчас, в последний раз — и повзрослеть навсегда. Но не скажешь же: «Погладьте меня, пожалуйста!». Или скажешь? А, какая разница! Илья взял ее большую жесткую руку и положил к себе на голову, подставляясь, как пес:

— Вот так хорошо.

Настасья Марковна с мягкой силой провела ему по волосам — раз, другой — и действительно стало легче, теплее.

— Они понимают, к сожалению… Или к счастью… Это заложено с рожденья… Никто никогда этому специально не учит детей, а они знают, — она чуть заметно улыбнулась. — Вот послушай. Когда моей дочке было два с половиной годика, она сильно заболела, жар появился, кашляла сильно… Ну, а лекарств особых не было тогда, конечно… Я ее напоила чаем с малиной, натерла грудку скипидаром — тогда все так детей лечили… И закутала, как могла: пусть, думаю, хорошенько прогреется… Но, сердце, видно, стало не выдерживать такого жара, и девочке моей стало плохо. И знаешь, что она мне сказала? Она рано начала говорить и сразу — целыми предложениями… Умненькая была… Так вот, она сказала: «Мамочка, я умираю…». Тогда я ее сразу развернула! А ты говоришь…

— И она не умерла? — глупо спросил пораженный Илья.

— Умерла. В другой раз. Я рассказывала.

Попадья помолчала не больше минуты, не дав разрастись неловкой тишине.

— Так вот, — заговорила снова, тихо и почти спокойно, как сказку рассказывала. — А потом взрослые сами подтолкнули твою сестру на дальнейшее — ведь никто же не принимает малолетних детей в расчет, да и не ждут от них ничего плохого… Наверняка же родители прямо при ней мечтали, как родят другого!