Плюс-минус бесконечность - [59]

Дверь открылась, и вошла Аля — собранная, гладко причесанная, в коротком платье; одно слово — секретарша; перед собой она несла стопку бумаг; вот опустила ее на тумбочку, отодвинув лампу, и заботливо отвинтила колпачок его любимого золотоносого паркера:

— Давай, надо подписать это все. Тут бумаг накопилось, пока ты… м-м… был не у дел… Что еще мягко сказано… Тут договоры всякие, счета — ну, как обычно… Держи ручку. Только читай внимательно, чтоб мне потом проблем не прибавилось.

В бумаги, приносимые Алей на подпись, Алексей никогда особенно не вникал, не то чтобы доверяя ей полностью, но испытывая инстинктивную брезгливость ко всему, что не связано было с Красотой во всех ее проявлениях, — и теперь, опершись в кровати на локоть, он привычно занес перо над бумагой, ища глазами заранее проставленные помощницей галочки в нужных местах. И не увидел ни галочек, ни печатных строчек — лишь расплывчатую черноватую грязь, как на погубленной ксерокопии. Напрасно он тряс головой, жмурился и силился протереть безжалостно подводившие глаза — все так же лежал перед ним слепой, нечитаемый текст. Сердце опять захолонуло. Не желая признаваться в очередной напасти, дабы не подвергнуться новым упрекам в вульгарном пьянстве, Алексей раздраженно отпихнул пачку документов от себя — и с кратким шлепком она приземлилась на пол.

— Что ты мне тут подсовываешь! — рявкнул он в сторону обиженно потупившейся Али. — Не разобрать ничего! Время нашла — подождать нельзя было! Дай мне хоть штаны надеть, а потом уже приставай со своими бумажонками!

Собрав с полу разлетевшиеся листы и особенно прямо держа оскорбленную спину, помощница без звука вышла. Униженный и озадаченный, художник откинулся на податливую подушку.

— Совсем беда… — прошептал он в исчерченное черными ветками молочное окно.

Со двора раздавался радостный лай задыхавшегося от одному ему ведомого счастья Ромео.

Глава IX Под окном стою

Ни один в здравом уме человек, не имеющий прямого отношения к таинственному преступному или романтическому следовательскому мiру, — даже вероломно нарушающий брачные клятвы супруг! — не предположит всерьез, что за ним ведется банальная слежка. В ней самой по себе есть что-то почти сексуально непристойное — даже если по каким-то веским причинам не возмущаться несанкционированным вторжением в частную жизнь ничего не подозревающего человека. У Лёси (размышляя об этом, она гнала по изгибчивому Ораниенбаумскому шоссе в сторону уездного города Ломоносова, никогда в жизни не посещенного — и визиту не подлежавшего, потому что свернуть налево предстояло, не доехав до него километров пять), в черной кладовке неприятных воспоминаний, в самом дальнем, паутиной повитом углу, под толстым слоем разных мелких жизненных несуразностей, умышленно наваленных поверх, хранилось одно совершенно особенное. Она почти никогда не прикасалась к нему мысленно, потому что уже точно знала, что оно — наиужаснейшее, в чем-то даже страшней воспоминаний о смерти матери: то горе, в свежести своей казавшееся непреодолимым, со временем стало светлым и умильным; оно, определенно, не требовало отправки в тайную кладовую, что хранила в себе не болезненное, а — гадкое. Там был навеки заперт первый гнусный сексуальный контакт — и вот уже тридцать лет Лёся искренне недоумевала, как можно желать на всю жизнь остаться с мужчиной, с которым пережита такая мерзость; там ждали своего часа — часа ее какой-нибудь особой беспомощности — намертво забытые прямо на школьной сцене идеально выученные слова отрепетированной патриотической песни, заставившие пионерку Лёсю в слезах убежать за кулисы, а потом до конца концерта прятаться в учительском туалете; пылилась там и шелковая, с богатыми кружевами нижняя юбка, однажды выскользнувшая из-под благополучной верхней при всем честном народе на платформе метро, — пришлось гордо перешагнуть потерю и невозмутимо продолжить путь, надеясь лишь на то, что не найдется услужливого дурака, подобравшего бы ее и пустившегося вдогонку за хозяйкой, потрясая оброненной собственностью; там вечно горела под потолком безжалостная хирургическая лампа, распластанная под которой, она когда-то спросила огромного, с голыми до локтей красными руками доктора: «Будет очень больно?» — и услышала в ответ: «Я сейчас твоего ребенка на куски резать начну — вот кому будет больно так больно. А что при этом почувствует какая-то сука, мне неинтересно в принципе»; там под ерзающей паркетной половицей до сих пор таилась и в глаза не виданная ею зеленая «трешка», выкраденная неизвестно кем из сумочки воспитательницы группы продленного дня, спрятанная — и обнаруженная — в том нехитром тайничке у туалета, — но именно второклашку Лёсю дети посчитали преступницей и публично заклеймили воровкой из-за того, что она в самый неподходящий момент невинно попросилась «выйти», — и потом долго демонстративно хватались в ее присутствии за карманы и ранцы, нарочито испуганно шепча: «Осторожней… Здесь воровка…». Если как следует покопаться в том чуланчике ужасов (хорошенько заперев за собой дверь, потому что нежить имеет свойство разлетаться не только из сундучков любопытных женщин), то и не на такое там можно было набрести, — но среди всей нечистой силы не имел конкурентов один приставучий демон.