Пляска смерти - [26]

«Мне холодно… холодно… холодно…»

И так, на четвереньках, начал приближаться ко мне. Подойдя поближе, он схватил меня за ноги.

«Мне холодно… Ты просто не представляешь себе, как мне холодно. Я не хочу умирать в этих горах. Не оставляй меня…»

Это его последние слова и последнее воспоминание мое о Слиме.

Ты можешь сейчас мне сказать, друг мой Родван: «Ты его убила», и я бы тебя поняла. Да, так оно и есть, и мертвец может создать вокруг вас пустоту, бросить замерзать в одиночестве, словно на пустыре, без защиты, без помощи…

…Обратившись лицом к этому таинственному свету, Родван сидел, отвернувшись от тумана и мрака ночи, и вспоминал о своем сне. Он был коротким и в общем-то довольно ясным. Но сколько в нем было счастья, какое поразительное ощущение испытал Родван, видя этот сон! Это невозможно ни передать словами, ни выразить как-то иначе. Все сконцентрировалось теперь в этом ярком сиянии перед ним, все многочисленные образы, как слабые огоньки, мерцавшие в воздухе, слились воедино, и он словно заново ощутил тот миг вечности, открывшийся ему тогда. И тем не менее — он это еще во сне понял — все происходившее, несмотря на всю свою иллюзорность, было каким-то необыкновенно знакомым, чем-то давно уже известным. И он уже во сне знал, что теперь больше не забудет увиденного. На самом деле так оно и случилось: воспоминание было так отчетливо и так свежо, так живо, что казалось, в пространстве вокруг и до сих пор разлито то же ощущение, которое царило во сне, и оно сейчас снова рождалось в душе. И Родван как бы заново, закрыв глаза, погружался в эту атмосферу сна, не осязаемую, но скорее постоянно угадываемую, даровавшую ему способность увидеть как бы на расстоянии самого себя.

И теперь, когда он вспоминал самого себя в своем собственном сне, он одновременно различал там и воздушный корабль, если можно назвать так этот летавший низко предмет. От него исходило какое-то пронзительное чувство радости, усиленное возможностью близкого его созерцания.

Родвану, лежащему на земле, хорошо был виден весь его фюзеляж и его крылья из обычной реечной арматуры, края которой, высокие и загнутые кверху, как у борта шхуны, были усыпаны ослепительно белыми дикими голубями. Эти птицы не просто вольно сидели на каркасе воздушного корабля и не были даже к нему прикреплены (как приковывали их раньше к колеснице богов), но скорее входили в структуру этого корабля, были, может быть, и собственным элементом ее, главной частью…

Вот это-то множество живых крылышек и поднимало в воздух всю машину, передавало ей свое движение, сообщало жизнь. Поистине это был живой корабль! Именно так все это виделось Родвану, и само созерцание погружало его в состояние, близкое к опьянению…

Но было и другое.

Кроме плавного своего покачивания на небольшой высоте, легкого взмаха крыльев, похожего на дыхание, которое, правда, сопровождалось вдруг резкими подъемами и спусками, а затем медленным и плавным кружением или полетом по спирали, этот воздушный челн еще и говорил. И голос его Родван узнал сразу же, ему был знаком и его тембр, и регистр, и модуляции… Он все это хорошо помнил, несмотря на то что, с тех пор как этот голос смолк, прошло много лет. Это был голос его отца… Да, голос его отца! И пока воздушный корабль парил, весь в кружевной пене трепетавших на нем белых крылышек птиц, этот голос заполнял собой небесную высь:

— Вот он — ангел смерти, король Азраил! Посмотри, что тебя ждет! Только вечный полет, только радость! — И повторял все снова и снова: — Ангел смерти, король Азраил!

И Родван во сне услышал шепот: «Ты говоришь, что надо только путь продолжить свой и дальше все идти, чтоб легкость обрести и прежний облик? А я живу лишь тем, что подаяние собираю у дверей, и на моем лице печать ночи лежит и тени смерти. В душе моей молитвы больше не звучат, и мой удел — тоскливое безвременье, убогость тусклая глухой поры. Освободи от нищенства меня. И я начну свой путь к тем берегам, где золотые россыпи сверкают…»

Аппарат продолжал кружиться над распростертым на земле телом, и на Родвана вдруг нашло какое-то восторженное состояние, и он долго заливался счастливым смехом, чего раньше с ним никогда не случалось.

Снежная вибрация крылышек, их энергия и гибкость, приводящие корабль к перемещениям в пространстве, приближающие его почти вплотную к Родвану, наделяли все происходящее перед его глазами какой-то необыкновенной тайной, подобной наготе женского тела, то исчезающей, то возникающей вновь…

Даже уже пробуждаясь ото сна. Родван все еще продолжал беззаботно смеяться. Существовала ли какая-нибудь связь между этим сном и желанием, приводящим его сюда вот уже в течение нескольких дней на встречу с этим сиянием, перехватывающим дыхание? Он еще раз припомнил свою первую сюда прогулку и все то, что ей предшествовало, припомнил последовавшие за ней свои посещения этих мест, потом снова вспомнил свой сон, снова сосредоточился на светлом девственном сиянии, заливавшем пространство перед его взором, непокорном мраку ночи, озарявшем здесь все каждый вечер, как только Родван возвращался сюда, и как будто ожидавшем его появления на этой скале. Потом Родван опять вспомнил отца, его голос, затерявшийся в облаке белых голубиных крыльев, в то время как самого его не было видно, потом снова обратился к этому непокорному свету, защищавшему и отделявшему эти края, выхватывавшему их из сумерек, все низвергавших в бездну мрака. И тогда, глядя на это светлое сияние, Родван думал, что снова грезит, видит сон, и начинал вспоминать, что увидел здесь в первый раз, когда пришел вечером сюда, на эту скалу, где без спешки, не заботясь о том, как долго он здесь сидит, он созерцал лунную тишину, это сияние, не рассеивающее свой свет по виноградникам и оливковым плантациям и не повергающее их в оцепенение, но как бы удерживающее свой чистый свет, концентрирующее свои лучи, сгущающее их в сердцевине воздушного пространства. И этот обретший телесную гибкость световой поток теперь приближался к нему в своем небесном блуждании и вот, словно во вспышке молнии, озарил его, находящегося у границы этого лунного сияния, ослепил, пронзил, поверг в ощущение головокружительного падения в бездну иллюзорности своего собственного существования, своего присутствия здесь, на скале. Он увидел себя вдруг как-то отстраненно, словно во сне, идущим по этому залитому светом простору, словно какую-то свою собственную мечту, которую, может быть, еще раз ему и посчастливится встретить, если он станет приходить сюда постоянно… «Дорогу…» Потом еще… «Дорогу, которую мне надо найти…» И еще… «Дорогу, которую я надеюсь увидеть, которая откроется мне, проляжет передо мной…» И затем: «Но может быть, она во мне самом?.. Может, это и будет моей смертью?.. Колодец… Колодец… Не эту ли смерть просил себе старик в своем изгнании?» А теперь… «Мой отец умер, когда ему было столько лет, сколько теперь мне…» И еще… «Он знал…» Потом еще… «Он говорил со мной во сне…» А потом?.. «Он был молодым…» Ну а потом?.. «А я уже старик…» А дальше?.. «Этот старик…» Дальше что? «Тот, другой…»