Пляска Чингиз-Хаима - [12]
Комиссар Шатц переходит на доверительный тон. Обычно, как сами понимаете, он не слишком-то откровенничает. Но я был свидетелем, как он не спал целую ночь, пытаясь понять, проникнуть в тайну никогда-не-виданного-счастья на лицах жертв этого преступления, которое газеты с восхитительной хуцпе уже несколько дней именуют не иначе как «СЕРИЯ БЕСПРЕЦЕДЕНТНЫХ УБИЙСТВ В ГЕРМАНИИ».
— И тем не менее у меня есть идейка на этот счет. Я начинаю верить, что это сама смерть наполняет их таким блаженством. Что эта смерть… совсем другая, пришедшая откуда-то… короче, совсем не та, что обычно… Не знаю, понятно ли вам, что я хочу сказать…
Похоже, барона это не заинтересовало, но его спутник утвердительно кивает.
— Возможно, — промолвил он. — Быть может, наши ученые изобрели новую смерть… которая достойна нашей исключительности. Смерть просвещенную… Даже скорей культурную. Подлинное искусство… Великолепное художественное деяние… Ренессанс смерти… Со своими Микеланджело, Мазаччо, Тицианом, Рафаэлем… Привкус абсолюта… Кстати, а вы знаете, что сексуальный спазм у раков длится двадцать четыре часа?
Хюбш прямо-таки вскинулся. Даже на комиссара это произвело глубокое впечатление.
— Господа, опомнитесь, — возмутился барон. — Моей жене, быть может, грозит смертельная опасность, а вы тут философствуете.
Комиссар Шатц после краткого взгляда, устремленного к абсолюту, возвратился на землю.
— Так, вы говорите, она исчезла?
— То есть она ушла с… с…
— С егерем, — закончил за барона граф. Шатц чуть прищурил глаза:
— У вас что, нету шофера?
— Есть, но я не вижу…
— Обычно в высшем обществе сбегают с шофером.
— Господин комиссар, я расцениваю шутки подобного рода…
Шатц встает из-за стола. Он столько уже вылакал, что едва держится на ногах. Грубым, тягучим голосом он объявляет:
— Полиция такими делами не занимается.
— Как так?
— Вы сами должны были позаботиться, чтобы удержать ее.
Шатц напряженно, с каким-то отчаянным рвением вглядывается в фотографию:
— Мужья, у которых такие красивые жены, обычно принимают элементарные меры предосторожности. Так что прошу меня простить. Обратитесь к частному детективу. Я занимаюсь совсем другими сучками.
Барон задохнулся от негодования:
— Милостивый государь, выбирайте выражения! Речь идет о баронессе фон Привиц.
Граф с возмущенным видом бросает:
— Да он же пьян.
7. Тайна усугубляется
Шатц действительно напился до такой степени, что, явись я ему внезапно сейчас, он вполне мог бы меня не увидеть. Надо сказать, характер у меня неспокойный, неуравновешенный, и оттого я иногда впадаю в пессимизм. Я боюсь, что, по мере того как мы все больше и больше будем упиваться культурой, наши величайшие преступления окончательно смажутся и расплывутся в тумане. Все будет окутано таким плотным слоем прекрасного, что и массовая резня, и массовый голод станут всего лишь удачными литературными или живописными эффектами под пером какого-нибудь Толстого или кистью некоего Пикассо. И в конце концов мы придем к тому, что мельком увиденная гора трупов, тотчас обретшая мастерское художественное отображение, будет причислена к историческим памятникам и станет восприниматься только как источник вдохновения, материал для «Герники», а война и мир обратятся для нашего вящего эстетического наслаждения в «Войну и мир». Но, по сути, причина тут в нашей уже вошедшей в поговорку скупости, в нашей алчности: я боюсь, что какой-нибудь писатель или там художник решит заработать на мне, извлечет барыш из моего несчастья. Мы, евреи, вечно хотим все прибрать к рукам, это знают все.
— Господа, вы что, газет не читаете? Не знаете, что происходит? Кругом трупы, всеобщий ужас, люди закрываются в домах, весь мир потрясен, пресса как с цепи сорвалась, вовсю кроет полицию за так называемую беспомощность, а вы хотите, чтобы я кинулся вам на помощь, потому что вам наставили рога!
— Нет, это невозможно! — возопил барон. — Я буду жаловаться министру!
— Двадцать два убитых! И у всех сияющие лица, и все без штанов!
Граф решил, что он недослышал.
— Без штанов?
— Вот именно, — подтвердил комиссар. — Без штанов. И улыбки до ушей.
— Улыбки? То есть как это улыбки? Почему?
— Порядочные женщины не смеют выйти из дому.
— Но я полагал, что преступник убивает только мужчин…
— Порядочные женщины не осмеливаются высунуть на улицу нос из-за того, что они могут увидеть. Двадцать два улыбающихся трупа без штанов — вот что на меня свалилось. Я уже три ночи глаз не могу сомкнуть… Передо мной стоят их блаженные, радостные хари… Что они такого увидели? Что им доставило такое удовольствие? Кто? Что? Как? Удар ножом в спину и тем не менее… Можно подумать, они умерли от радости… Так что ступайте, господа, и жалуйтесь министру. Скажите ему, что комиссар Шатц ничтожество, ни на что не способен и, вместо того чтобы помочь вам, сидит и размышляет о рае…
Он схватил телефонную трубку:
— Кюн? Послушайте, тут мне пришла одна идея. Проверьте-ка, не являются ли, случайно, жертвы евреями… Как зачем? Если они все евреи, у нас хотя бы появится мотив… Да, пришлите мне. Спасибо, доктор. Послушайте, ничего нового вы мне не сказали. Я прекрасно знаю, что они подверглись зверскому насилию… Да, знаю, удар ножом в спину. Что? Что-о? Абсолют? Какой еще абсолют? Маленький абсолют? Как это — маленький? Ну? В какой момент? До, во время или после? Что значит на вершине? На вершине триумфа? На вершине блаженства? На вершине славы? В окружении прекрасного? Самая прекрасная, достойная зависти судьба? Слушайте, доктор, все знают, что вы патриот, но успокойтесь, ради Бога! Доктор! ДОКТОР!
