Плутовские кости - [5]

Трудно было не посочувствовать Чарльзу Ловеллу, когда бледный от ужаса и стыда он тщетно пытался пробормотать что-то в свое оправдание: «Но позвольте… уверяю вас… я никогда бы…» — а слова словно застревали у него в горле. Наконец, осекшись, он в отчаянии выбежал вон.

Офицеры в ту минуту искренне ему сочувствовали. Более того, как только Чарльз скрылся, они решили не поднимать шума. На беду игроки-горожане, не посвященные в истинное положение дел, встали на защиту Ловелла. Они были уверены в том, что выдвинутые против него обвинения совершенно беспочвенны, более того, восприняли их как оскорбление — ведь от клеветы чужаков мог пострадать земляк!

Поскольку весть о происшедшем разнеслась их усилиями по всему городу, офицерам ничего не оставалось, как собрать комиссию по расследованию. Увы, вина Чарльза Ловелла была убедительно доказана. Выяснилось, что кости и карты приносил именно он. В костях, оставленных им на столе, был обнаружен влитый свинец. Одну пару он давно уже хранил у себя в качестве сувенира, другую — приобрел у какого-то жулика в Оксфорде. Итак, вина Чарльза ни у кого не вызывала теперь ни малейших сомнений.

Все это время Герберт был слишком болен, чтобы узнать о случившемся. Вскоре, однако, он стал проявлять первые признаки выздоровления: не подозревая о совершенно особом интересе юного офицера к семье Ловеллов, товарищи тут же рассказали ему о том, что произошло. Отказавшись поначалу поверить в виновность друга, он пришел в необычайное раздражение. Однополчане заверили Герберта в том, что они и сами рады были бы ошибиться, но расследование не оставило им на то ни малейшей надежды. Он погрузился в тяжкое безмолвие.

Наутро слуга обнаружил дверь его комнаты запертой. Когда по настоянию врача дверь взломали, Герберт был мертв. Рядом с бездыханным телом лежал револьвер. Было проведено дознание. «Временное умопомрачение» — гласило заключение медицинской комиссии. Вряд ли можно было бы точнее сформулировать причину трагедии.

В полку начали готовиться к похоронам — тем самым похоронам, случайными свидетелями которых мы оказались. Но прежде, чем настал этот день, закрытой оказалась еще одна глава нашей печальной истории.

В ту роковую ночь, когда он был изобличен, Чарльз, выйдя из казарм, пошел домой не сразу, до самого рассвета он бесцельно бродил по сельским окрестностям. С наступлением утра он, опасаясь посторонних глаз, вернулся в домик викария и незаметно проскользнул к себе в комнату.

К завтраку Чарльз не вышел. Мать сама отправилась к нему и обнаружила сына в постели. Сказавшись больным (что вполне соответствовало действительности), он попросил всех оставить его в покое. Поскольку на следующий день улучшения не последовало, мать настояла на том, чтобы вызвать доктора. Тот обнаружил у пациента все симптомы умственного перевозбуждения. Пожаловавшись на бессонницу, Чарльз попросил себе опия, но врач был начеку: несмотря на то, что все заинтересованные лица решили не разглашать тайны, по городу уже поползли слухи.

Родители его и предположить не могли, какой их ждет удар. Оба жили очень замкнуто, не водили знакомств с военными и даже не знали о том, что их сын сблизился с офицерами полка. Так что, когда до Ловеллов дошло известие о трагической гибели Герберта, им и в голову не пришло скрывать это от Чарльза.

— Ты не знал молодого офицера по фамилии Герберт, кажется, лейтенанта? — спросила его мать. — Очень надеюсь, что это не тот самый Герберт, о котором упоминала Эмили.

— Знал ли я Герберта? — Чарльз резко перевернулся в кровати (до сих пор он лежал лицом к стене, спасаясь от света). — Мама, почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Потому что он мертв! У бедняжки случился жар, а потом…

— Герберт мертв! — Чарльз внезапно сел.

— Да, у него была лихорадка. Предполагают, что в бреду он и выстрелил себе в голову. Дорогой, что случилось?.. О, Чарльз, нельзя мне было говорить об этом! Я и предположить не могла, что ты с ним знаком.

— Мама, позови отца и возвратись сама вместе с ним! — неожиданно резко бросил Чарльз и яростным жестом выпроводил ее из комнаты.

Через несколько минут он усадил родителей перед собой и рассказал им все — с такой болью в голосе, какую не описать словами. С побелевшими лицами слушали Ловеллы ужасную исповедь сына, и сердца их готовы были остановиться.

— И вот я здесь, — заключил он, — трус и негодяй, не нашедший в себе мужества умереть! О, Герберт, счастливчик Герберт! Как бы мне хотелось последовать за тобой!

В эту минуту дверь приоткрылась и в комнату заглянуло очаровательное сияющее улыбкой личико. То была Эмили Ловелл: любимая дочь и обожаемая сестра прибыла из Лондона по вызову Герберта, сообщавшего о том, что к моменту получения ею послания он будет уже капитаном.

Девушка приехала, чтобы познакомить его с родителями — как обрученного возлюбленного и будущего мужа, — зная, что те будут счастливы видеть ее женой такого доброго и честного человека. Ни о чем не подозревая, в ужасе от услышанного, они пустили чашу горя по кругу — и заставили дочь испить ее до конца. Не прошло и пяти минут, как Эмили знала все. Да разве и смогли бы они скрыть от нее свое горе? Чем еще объяснили бы они эти слезы, смятение, отчаяние?