Плотницкая готика - [74]

Он раздавил сигарету в блюдечке, не оставив ни уголька, ни ниточки дыма, давил, пока она не рассыпалась в пожелтевших пальцах. — У тебя чай стынет, сказал он наконец, а потом — знаешь, это не я позвал его выпить а он позвал меня. Я его не расспрашивал мне не пришлось, я и слова вставить не мог, он…

— Что Пол даже не южанин? что я, что кто-то недавно ему сказал будто Пол усыновлён так что на самом деле он наверняка вообще еврей и даже не знает об этом? шустрила Пол? что это Пол шустрил и носил взятки вместо папы и все…

— Нет-нет-нет слушай, всё же было в газетах правильно? Мне не пришлось его расспрашивать, ты же читала газеты?

— А я тебе что сейчас сказала! Они прямо здесь, вот эта стопка только что тебе сказала со старыми фотографиями папы и Лонгвью и, и та фотография Билли из школьного альбома даже её нашли. Даже её нашли.

— Уверен её получили в… Он начал скручивать другую сигарету, сбросив просыпанные клочья табака со стола, с коленей, — в морге, наверняка фотография была в морге.

— Но что за морг где нет, нет… побледнев, с побелевшими руками, за спиной хватаясь за раковину — не было его фотографий в морге они…

— Я про газеты, газеты, это называется досье, эта статья о Поле, большой герой дивизии «Молния» подорвавшийся…

— Потому что у них была та фотография вот я о чём, чтобы выставить на передовицу и придумать под неё историю потому что у них была та фотография…

— Фотография впечатляющая.

— И выставить его убийцей? убийцей без войны кто им это наговорил.

— Ну господи боже, он же его убил правильно?

— Он не хотел.

— Не хотел? его пытается ограбить тощий девятнадцатилетний паренек и он не мог его просто вырубить? Но она отвернулась на блёкнущую кутерьму на террасе, перевернутые стулья, листья и горлиц, трёх-четырёх, неразборчиво клюющих, пегих как листья на солнце, всё ещё присылающем тепло, или его подобие, как начал угасать, когда она заговорила, её голос. — Ответь… он закурил, и закашлялся. — Почему ты рассказала что твоего отца столкнули с поезда.

— Какая разница… Она не пошевелилась, спиной к нему твёрдой, как стол между ними — он же умер, да?

— Упал с эстакады? с крыши поезда? Потому что я это вспомнил, вспомнил эту сцену. Я смотрел тот же фильм.

— Это плохо, да… и её плечи слегка опустились, — потому что когда люди врут…

— Нет я не в том смысле, я не сказал что ты мне…

— Я отвечу почему да, потому что люди врут потому что, потому что когда люди перестают врать значит им уже всё равно.

— Стой… но во внезапном порыве она открыла дверь и вышла на террасу, где, пока он не догнал, опустилась сидеть в одиночестве на краю перевёрнутого стула и он остановился, глядя на неё, на её тлеющие рыжим в свете солнца волосы и жёлто-зелёный цвет чего-то на ней, свитера? не обратил внимания, даже бледная арка лица протестовала против уныния мёртвой вокруг неё листвы, и он снова кашлянул, прочистил горло, словно чтобы заговорить, прервать дрожь, развернувшись мерять шагами кухню, выглядывать каждый раз, проходя у двери, наконец потянуться к телефону, набрать, заговорить смутным тоном — en désordre, la maison oui… demain? tôt Ie matin, oui? certainement…[127] после чего повесил и вышел на бледное тепло солнца.

Она подняла взгляд, не на него, а прямо мимо него на дом, на коньки крыши в выдающейся симметрии над парными окнами так близко, будто выходят из одной комнаты, но на самом деле из ближайших концов двух разных, и обе толком не обставлены, пустой книжный шкаф да просевший диван в одной и в другой выпотрошенный шезлонг в волютах французской претенциозности с раскинутым в непотревоженной пыли на полу золотым бархатом с тех самых пор, как она там была, может три-четыре раза за всё время проживания в этом доме, глядя оттуда на зелень в нижней части лужайки и листья ещё до того, как они выплакали цвета, как уловили разные облики в пунцовой спешке стать пожухло-красными наподобие старых болячек, пока древогубец желто бледнел к приземистым высотам сиять рыжим в последнем призрачном восторге, и как погибли, снова сведенные к неразборчивости в этом пятнистом однообразии безжизненности у её ног, где жаловалась горлица средь последних свидетельств, принесённых откуда-то вне досягаемости, вне поля зрения с вершины холма в его претензии стать горой, листьев американского дуба почерневшего красного цвета давно запёкшейся и засохшей крови. — Вот… он подошёл поставить перевернутый стул, — сядь здесь… смахнув с него листья — я, я подумал о том что ты сказала и, надеюсь ты не решила что я…

Она не шевельнулась. — Никогда не смотрела на него по-настоящему.

— На что… глядя туда, куда глядела она.

— На дом. В смысле снаружи.

— А дом да, дом. Он так построен да, он построен чтобы на него смотрели снаружи такой, такой был стиль, заговорил он, резко спасённый от неуверенности, всплывая к поверхности — да, у них были книги о стилях, у деревенских архитекторов и плотников здесь всё вторичное да, эти грандиозные викторианские особняки со множеством комнат и огромной высотой и куполами и чудесным замысловатым литьём. Вдохновлялись средневековой готикой но у бедных работяг ничего не было, ни камней ни кованого железа. Только старые простые надёжные материалы, древесина да молотки да пилы да собственная неуклюжая изобретательность свели все оставшиеся от мастеров грандиозные фантазии до человеческого масштаба собственными придумками, вон те вертикальные наконечники свесов? и тот ряд «бычьих глаз»