Плоскость морали - [70]

Нальянов кивнул.

— Знаю. Я давно не занимаюсь уголовными делами, но…чем могу. К тому же завтра приедет Валериан, если возникнут затруднения, уж он-то непременно поможет вам разобраться.

Вельчевский поблагодарил Нальянова и торопливо откланялся.

— Я правильно сделал, не позволив вам уйти, дорогой Андрэ? — слова Нальянова точно пробудили Дибича от сонной летаргии.

Дибич медленно приходил в себя. Он, как ему показалось, начал что-то понимать. Если Нальянов был любовником Анастасии Шевандиной, от неё он мог подлинно узнать немало сведений о компании. Но сейчас Андрея Даниловича интересовали три вещи: что Нальянов знал о Климентьевой, была ли его связь с Елецкой столь же пустой, как и связь с Шевандиной, и почему Нальянов откровенно радовался смерти Анастасии? При этом третий вопрос был куда значимей второго.

— Если я правильно понял, вы оставили меня для того, чтобы я задался некими вопросами. Я и спрашиваю. Что вам известно о Климентьевой такого, что вы отговаривали меня от встреч с дев… впрочем, девицей ли?

Нальянов улыбнулся.

— Нет-нет! Ничего дурного о мадемуазель Климентьевой я не знаю. Я попросил вас остаться, чтобы вы перестали задаваться пустыми вопросами на мой счёт. Что до мадемуазель Климентьевой, выкиньте её из головы. Либо — честно посватайтесь.

Дибич обомлел. Слова Нальянова были либо издевательством, либо — безумием.

— Вы сошли с ума? Девица влюблена в вас, как кошка, а вы предлагаете…

— Она нравится вам.

— И что? Хотите поглядеть, как она и из-под венца прибежит к вам? Вы оскорбляете меня.

— Да нет же… — Нальянов поморщился и закусил губу. После минутного молчания добавил, — простите, я не хотел обидеть вас, дорогой Андрэ. Всё пустяки.

Дибич снова скорчился в кресле. Он не обиделся, скорее снова не мог понять чего-то. Главное ускользало, терялось, расползалось. Но одно обстоятельство он уточнил.

— Простите, Юлиан, но если вы ничуть не любили Анастасию Шевандину, зачем затащили в постель? Я, видит Бог, не всегда был честен с женщинами, но спал только с теми, кого любил. Для «холодного идола морали» это несколько странно, вы не находите?

Нальянов смотрел отрешённо. Он снова думал о чем-то своём, но тут взгляд его сфокусировался на Дибиче.

— А я и не затаскивал, помилуйте. Даже втолковать ей пытался, что она нужна мне, как летошний снег.

— То же самое было и с Елецкой?

Ответ поразил Дибича безмятежностью.

— Разумеется. Только хуже… В смысле — истеричней.

Дибич неожиданно расхохотался.

— Да, понимаю. А ведь, пожалуй, те, кто называют вас подлецом, правы. Будем логичны, воспользоваться любовью женщины, — Дибич глумился, чувствуя странное удовлетворение, — это почти «право на бесчестье…» Есть всё же какое-то самоуважение, внутренняя порядочность, наконец…

— Мне порой кажется, что умение мыслить логично позволяет человеку выстраивать лишь цепь закономерных ошибок, Дибич, — презрительно перебил Нальянов. — Впрочем, не люблю морализировать, так что оставим, — всё так же безмятежно и продолжал Юлиан. — Что до меня, то я и был честен. Кристально. В первый раз, — он зло, по-мефистофелевски, сощурил глаз. — И честно сказал, что предложенная девицей Софроновой любовь мне не нужна, а воспользоваться её чувствами я считаю бесчестным. Я поступил, как истый джентльмен.

Дибич смерил его внимательным взглядом. От тона Нальянова, страшного своей мертвенной бесстрастностью, улыбка его исчезла.

— И что?

— Девица написала мне несколько дюжин писем, кои я, не распечатывая, швырял в стол, потом наглоталась сулемы. — Нальянов по-прежнему был хладнокровен и невозмутим. Дибич на миг почувствовал себя дурно. Нальянов же чесал за ухом кота, и был все так же задумчив. — С тех пор я честно не поступаю. Просто боюсь. Но насчёт порядочности — ну… в блуде я духовнику каюсь, конечно. Притом, я, знаете ли, вовсе не блудлив, — в тоне Нальянова не было усмешки, он был очень серьёзен.

— Господи, Юлиан… как вы с этим живёте? Я не знал…

— Полно. — Голос Нальянова был лёгок как летние облака, — La douleur n'orne le cœur d'une femme[11]. Я не люблю вспоминать об этом, но если встречаю подобный типаж, резких движений больше не делаю, только и всего. С ничего не значащими словами лучше согласиться.

— Подождите, — Дибич понял, что Нальянов, видимо, подлинно страдает, но научился скрывать боль. — Но… когда влюбляетесь сами — неужели и тогда…

Лицо Нальянова омертвело в высокомерной холодности.

— Перестаньте, Андрэ. Не хватало мне уподобиться мадемуазель Елецкой. Не смешите.

— То есть… вы никогда не любили?

— Не задавайте глупых вопросов, Андрэ.

Дибич наконец разобрался в сумбуре своих мыслей.

— Постойте… Вы же… только не лгите, я же видел… вы возликовали, поняв, что она мертва!

Нальянов опустил глаза, потом усмехнулся и покачал головой.

— Да нет же, Андрэ. Я обрадовался, что она убита.

Дибич заморгал, закусив губу. У него закололо в висках.

— Что? И вы… признаетесь в этом?

— Почему нет? Я не заметил убийцы, и опасался, что идиотка сама бросилась в истерике с моста, но на берегу сразу заметил следы удушения. Чай, не впервой, я же работал у отца. Стало быть, это не самоубийство, понял я. Ну и хвала Всевышнему — это было дело полиции, я же был озабочен только тем, чтобы не простудиться, — Нальянов гладил кота и смотрел в окно.