Площадь Свободы - [3]

Все это та правда, которую долгое время знали только сами воевавшие и могли рас­сказать только выжившие. Правда о том, что, как сказал Виктор Астафьев, «мы зали­ли своей кровью, завалили врагов своими трупами» («ЛГ» № 20. 1988). И вышло так не только из-за неумения воевать, нет. Но прежде всего из-за преступно низкой цены за человеческую жизнь, сознательно уста­новленной задолго до войны Отечествен­ной — может быть, еще во времена граж­данской, а то и раньше.

Разве это занижение цены единичной че­ловеческой жизни не искажало и всей шка­лы мыслимых людьми ценностей? Разве это не вело к пониманию человека уже чуть ли не как «материала» идеи только? Но ведь на одном понимании не останавливались, оно само уже и подталкивало к соответст­вующему употреблению этого «материала», к использованию его. Увы, заниженность этой цены ощущается и во время мира, в тех же бесконечных громогласных, но как бы поверх человеческих голов «планиро­ваниях» прогресса.

При чтении сегодняшних документальных свидетельств и публицистики нередко воз­никает немного даже странное, неожидан­ное ощущение какой-то особой глубины не просто фактического, а и душевного, эмо­ционального нашего знания как о военном, так и о довоенном времени. Казалось бы, откуда это? Такой, как бы дополнительной глубиной теперешних своих представлений о тех временах мы обязаны искусству — и лучшей прозе 60-х годов тоже. И здесь кроме упомянутых произведений Василя Быкова нужно назвать прежде всего пове­сти Константина Воробьева «Крик» (1962), «Убиты под Москвой» (1963) и роман Гри­гория Бакланова «Июль 41 года» (1965).

Такие книги и наращивали объем нашей художественной памяти, сохранившей в се­бе не эмпирическое, а духовное и нравст­венное знание. Ту прозу 60-х и нынешнюю публицистику, документы эпически соеди­нила в себе «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана. Нет, искусство, видимо, все же идет впереди прямого высказывания, даже несмотря на обедняющее духовную жизнь общества выпадение значительных произве­дений из своего «хронотопа» и столь долгое их отсутствие, как в случае с «Жизнью и судьбой».

А с другой стороны, есть что-то глубоко закономерное в гражданском, а значит, и творческом поведении художника, когда он выходит к людям и с «открытым» текстом. Но эта закономерность тесно связана с иной: прямая речь писателя тем весомее и действеннее, чем больше мера нашего до­верия к его художественному слову.

В этом отношении нынешние публицисти­ческие выступления Быкова особенно при­мечательны. (Как примечательно и то, что писатель избран в состав руководства исто­рико-просветительского общества памяти жертв сталинизма «Мартиролог Белорус­сии».)

Реабилитация жертв сталинизма, возвра­щение истинного лица национальной исто­рии и культуре, сохранение родного язы­ка — все эти проблемы национального са­мосознания рассматриваются в статьях Бы­кова в свете его художественного опыта, его личного, интимного переживания и осмыс­ления исторической и нравственной сути этих проблем. Оттого так сбалансированы конкретный фактический материал и фило­софско-публицистическое обобщение его, так естественно соединены в одной общей тональности убеждение и горечь, сатириче­ское обличение и настороженность. Это особенно ощутимо в выступлениях писате­ля за «круглым столом» журнала «Дружба народов» о проблемах национальных язы­ков и культур (№ 6. 1988), на последнем пленуме республиканской писательской ор­ганизации, во вступительном слове к статье Зенона Позняка и Евгения Шмыгалева «Курапаты — дорога смерти» («Літаратура i мастацтва». 3.VI.88), рассказывающей о жут­ких фактах массовых расстрелов в конце 30-х годов на белорусской земле.

Среди вопросов, которыми задается Бы­ков-публицист, как один из самых сложных и важных прочитывается и вот этот: поче­му ч республике, понесшей такие потери в 20-х—30-х годах и во время войны, в респу­блике, наделенной статусом члена ООН, столь уверенно чувствуют себя те, кто заин­тересован, как не раз отмечал писатель, в национальном нигилизме, охранительно-ре­ставрационных публикациях и даже в пов­торных «ежовско-бериевских обвинениях против ряда белорусских деятелей культу­ры, уничтоженных в 30-е годы и полно­стью реабилитированных после XXII пар­тийного съезда» («Літаратура i мастацтва». 3.VI.88)?

О многом задумываешься, задавая себе такие вопросы.

Говорят: белорусский народ толерантен. В высшей степени терпим и терпелив, довер­чив, мягок, дружелюбен, миролюбив, скро­мен, уживчив — можно, наверное, долго продолжать в этом же духе, в том же «на­правлении». Но с толерантностью, которую теперь упоминают в республике, когда речь заходит о бедственном состоянии родного языка, с толерантностью этой, обусловлен­ной национальным характером, лучшими его природными качествами, увы, тесно сосед­ствует и порой чрезмерная готовность к максимальной уступчивости, та податли­вость, несопротивляемость, что идут от прежней вековечной униженности и забито­сти народа, бесправного, рабского его поло­жения и состояния — политического и со­циального. А все это положительных черт народной психологии не прибавляет. При­бавляется лишь привычка к послушанию и самоумалению.