Площадь Диамант - [28]

Вот так, значит, потому что невмоготу мне стало: дети, кровиночки мои, взаперти, а я кастрюли надраиваю в чужом доме, где никто ничего не может, кроме как ложками еду в рот заталкивать, и мальчик у них заморыш заморышем, ладно бы у кого другого, а эти-то могли для него что хочешь. И хоть тресни, на террате все еще курлыкали голуби.

XXVI

И пока у меня шла война с голубями, все в жизни пошло вразлом. Кто бы думал, что это надолго! Сперва остались без газа. То есть, он до нашего этажа не доходил, а у хозяев, где я работала, даже в полуподвале не было. Я стала готовить на галерее, треногу приспособила, и то-то за углем избегалась, бедные мои ноги… Угольщица сказала — все, последний, муж домой не показывается, целыми днями на улице. Мой Кимет тоже пропадал неизвестно где, и я каждый день дрожала — вернется, не вернется. Надел синий комбинезон[34], а когда стали поджигать церкви, и отовсюду повалил дым, явился домой с револьвером за поясом, и ружье на ремне[35].

И такая стояла жара, такая жара, белье к спине липло, простыни ночью хоть выжми, и люди ходили запуганные, потерянные. В нашей лавке внизу — шаром покати, за несколько дней все расхватали. И везде разговоры, толки разные. Соседка сказала, что знала все наперед: вся, мол, смута в народе, вся пальба летом и начинается, потому что у людей кровь вскипает от долгой жары, которую из Африки ветер гонит, будь она неладна!

А в какой-то день, не помню, в назначенный час хозяевам не привезли молока. Они сидят себе в столовой и ждут, и вот в двенадцать слышим звонок в дверь. Сеньора кивнула мне — возьми ключ. А ихний зять сразу за мной. Я открыла, подняла решетку, гляжу — стоит развозчик из молочной. Он протянул мне два бидона молока. Зять посмотрел на него ехидно, мол, ну как, поняли, наконец, что вам без денежных людей не прожить? Развозчик поднял задний бортик тележки и сказал: заплатите, пожалуйста, сейчас, мы не знаем, как будет с молоком. И сеньора — она тоже вышла, — спрашивает: интересно, при чем тут коровы, они в революции участвуют что ли? Развозчик замялся, мотнул головой, да, сеньора, я вас понимаю, но вон что в городе творится, мы, наверно, закроемся. А сеньора — хм, как же нам без молока? И тут зять: в том-то и беда, когда рабочие хотят стать хозяевами и устраивают революцию, ничего путного не жди. И молочнику — может, и вам вся эта заваруха ни к чему? Тот — нет, нет, не знаю, сеньор, а сам скорее с тележкой от дома, даже про деньги забыл. Но зять его окликнул, остановил, деньги, говорит, возьмите, вы хоть из простых, но человек, видно, порядочный. А развозчик ему — стар я уже, вот что главное. И покатил свою тележку, может, последний раз молоко развозил по домам. Я закрыла дверь. На лестницу шашечками вышла их дочь, и сеньора ей говорит, мол, так и так, завтра молока не привезут. А дочь — как же нам быть?

В столовой мы сели за стол и старый сеньор сказал мне, что каждый день слушает радио и что скоро в городе снова будет порядок, потому что они уже близко. На другой день снимаю цепочку, ставлю ногу на ступеньку — она вся была в засохших лепестках, которые падали с жасмина, — и вижу: у мимозы меня поджидает сеньора. Лицо у нее в капельках пота. И первые ее слова:

— Вчера вечером чуть не убили моего мужа.

Я спрашиваю — кто? А сеньора — пошли в столовую, там прохладнее. Только мы сели в плетеные кресла, она давай рассказывать. Вчера, говорит, в восемь вечера — муж ее всегда приходит с работы в это время, — вдруг слышим из прихожей его голос: идите сюда, скорее, скорее! Я прибежала, смотрю, позади него милисьяно[36], и ружьем тычет ему прямо в спину.

Я — почему, почему? А сеньора — подождите, и вдруг засмеялась. Представляете, его за священника приняли… он у меня совсем лысый, ну и этот дурачок, милисьяно, совсем юнец еще, решил, что мой муж священник, а волосы сбрил нарочно, чтоб не догадались, словом вел его сюда чуть ли не час. Муж впереди, а он с ружьем за его спиной. Арестовал, значит. Хорошо еще, муж уговорил довести его до дому, чтобы доказать, что у него семья[37]!

Я вся вспыхнула. А ну как этот милисьяно — мой Кимет, с него станется, но вспомнила, что хозяйка его видела, значит, узнала бы… А сперва обмерла от страха. В общем, сеньора сказала тому милисьяно, что они с мужем двадцать два года как женаты, и тот извинился и ушел. Мои хозяева все время радио слушали, сеньора сказала, что вечером зять никому не давал наушники, сам слушал, и лицо — хмурое, ни слова не проронил.

Через два дня после этой истории часа в три позвонили в дверь. Сеньора пошла открывать. Я, говорит, спустилась по лестнице, и у меня все внутри оборвалось: за стеклом, которое пупырышками, какие-то люди, тени, то ли палки, то ли что, а это ружья. Делать нечего, открыла, и вошли пятеро милисьяно, а с ними мужчина и женщина, владельцы доходного дома на улице Провенса. Хозяйка знала их потому, что они у ее зятя давно взяли деньги на этот дом под закладную, а проценты не платили, ну и дом, вроде бы перешел к нему, к зятю. А теперь эти двое, мужчина с женщиной, захотели вернуть право на дом. Словом, ввалились все в залу, где сундук со Святой Эулалией, и как только старый сеньор встал, один из солдат, тоненький, ладный, усадил его за стол, приставил дуло к самому затылку и говорит: пишите, что возвращаете дом законным владельцам. Вы, говорит, их попросту обокрали… Они не платили, потому что вы требовали двенадцать процентов, а такие высокие проценты брать незаконно.