Площадь - [32]

Отец молча слушал. Никакой реакции. Такое же бесстрастное лицо, как и в начале разговора. Менджюн оборвал смех, упал на пол и разрыдался. Он ненавидел молчавшего отца! Безучастного, абсолютно безразличного…

Глубокой ночью Менджюн услышал, как тихо отворилась дверь и кто-то вошел в его комнату. Свет не горел. Отец долго стоял у постели, потом опустился на корточки и осторожно поправил одеяло сына. Менджюн прикусил губу. Как грустно. Это осторожное молчаливое движение и было выражением отцовской любви.

На следующий же день Менджюн подыскал себе комнату и покинул отцовский кров. Он понимал, что они, отец и сын, в сущности, совершенно чужие друг другу. Да и вообще, сдалась ему газета! Ему бы работать там, где нужно физическое напряжение. К черту умственный труд! Кому польза от того, что он сидит в кабинете и вчитывается в пахнущие типографской краской газетные гранки? Так много мест, где нужна простая рабочая сила. Например, на строительство театра эстрады каждое учреждение поочередно посылало бригады сотрудников в качестве подсобников. Менджюн добровольно каждый день направлялся туда. Однажды ему выпало работать высоко на строительных лесах, помогать кровельщикам. Высота была весьма внушительная. От нее кружилась голова. Несмотря на то, что была ранняя весна, было еще довольно холодно. И горы, и долины выглядели пока по-зимнему, и только цепочки облаков в небе говорили о том, что пора пробуждения природы близка и скоро придет и на эту многострадальную землю. Послышалась полуденная сирена. В долину один за другим чинно вползают длиннейшие железнодорожные составы.

Небо ясное. Солнечно. Первая его весна на Севере. Благодатная пора… Нахлынули воспоминания, он на минуту забылся, оступился и вот уже падает с высоты.

На больничной койке время тянется изнурительно медленно. К счастью, руки и ноги остались целы, но на рентгеновских снимках видна трещина на кости бедра. Значит, самое малое на месяц — постельный режим. Отец навещал регулярно — примерно раз в три дня. Молодая мачеха приносила передачи. Для него было сущей пыткой вытерпеть, пока она возилась у его постели со своими угощениями. Остальное время он проводил лежа с открытыми глазами. Времени для размышлений больше чем достаточно. Как все осточертело! А может, и повезло ему, что смог укрыться от житейских тревог на больничной койке? Все чаще он ловил себя на мысли о Юнай. Пока не попал в больницу, и не вспоминал вовсе. Можно сказать, она напрочь выпала из его памяти. А теперь почему-то все чаще думает о ней. Хотелось увидеть, одолела тоска. Он повернулся на бок, накрыл голову подушкой. В палату ввалилась шумная группа. Менджюн из любопытства глянул и оторопел: не может быть, неужели Юнай? Нет, это не она. И даже никакого сходства. Девушек было пятеро, и каждая держала в руках по букету цветов. Сопровождавшая их медсестра громко представила вошедших: артистки Государственного театра эстрады, пришли навестить больных. Прошу любить и жаловать.

После такой вступительной речи Менджюн внимательнее присмотрелся к прическам и нарядам. Действительно, артистки. Одна из девушек особенно привлекла его внимание. Милое овальное лицо и очень выразительные глаза. Окна палаты выходили на юг, и из них хорошо просматривался парадный вход. Как это Менджюн не заметил, когда они вошли в здание? Медсестра представила и Менджюна:

— Вот лежит товарищ из газеты, он добровольно помогал строителям театра. Театр ведь строился для вас, девушки, так что ему особый почет и уважение.

Девушка, которая приглянулась Менджюну, стояла совсем рядом с его изголовьем. Оглянувшись на подруг, она поинтересовалась:

— А какое особое уважение мы можем ему оказать?

Голосок ее звучал четко и ясно.

— Ему — больше цветов, чем другим больным? — несмело предложила одна из подруг.

Менджюн вмешался в разговор:

— Ничего не выйдет, цветами не отделаетесь!

Услышав такие слова от больного, девушки переглянулись и дружно расхохотались. Та, что стояла у изголовья, старалась сохранять невозмутимость и, внимательно глядя в глаза, спросила:

— Тогда скажите, что вам надо. Мы не можем отказать больному.

— Хочу сфотографироваться с вами на память.

Легкое замешательство на лицах посетительниц. Озадаченные пожеланием странного больного, они отошли в сторонку и начали шептаться. Вскоре все та же девушка подошла к нему:

— Вам можно вставать с постели?

Ответила медсестра:

— Нет, у него строгий постельный режим. Ему лежать без движения еще целую неделю.

— Ну, тогда снимемся вместе через неделю. Мы снова придем.

Менджюн заулыбался и согласно закивал. Девушка, с трудом сдерживая смех, закусила губу, выдернула из букета, который держала в руках, несколько цветков и поставила в вазу с водой на тумбочке.

Артистки вышли, и сразу же из-за двери палаты послышался их звонкий смех. Они отводили душу. Повеселев, Менджюн придвинул вазу: садовые колокольчики, свежие, будто только что сорванные. Он глубоко вдохнул, в груди что-то шевельнулось. Улегшись поудобнее, снова закрыл глаза. Такое милое лицо с ясными выразительными глазами. Кто она? Артистка? Певица? Смутная тревога охватила его. Это от одиночества. От одиночества он упал с лесов. От одиночества приставал к незнакомым девушкам с просьбой сфотографироваться вместе. Когда-то они с Тхэсиком, братом Еньми, шутили по поводу и без повода: «Это от одиночества». Безоблачная юность, беспричинный смех, веселые шутки. До слез захотелось вернуться в это недалекое прошлое, с головой окунаться в волны океана беспечности и благополучия. Что его ждет? Будущее покрыто мраком. Черт возьми, неужели кому-то надо, чтобы в своей собственной стране люди жили, как изгои с печатью проклятия на лбу, чтобы они сохли на корню, как хлеба в засуху? Самодовольное лицо редактора газеты маячило перед глазами, так и хотелось смахнуть его рукой. Никак не забыть его нравоучений, общую атмосферу на редколлегии, когда его «обрабатывали» как «чуждый элемент». Менджюн так ничего толком и не понял. Острие критики на том собрании было направлено против его аполитичности, мещанства и идейной слепоты. Но ведь другие сотрудники редакции в этом отношении ничуть не лучше, разве только дружат с главным. Наоборот, в них можно найти почти все худшие человеческие качества — лгуны, лентяи, без Бога в душе, всегда готовые к предательству. Менджюн сознавал, что он для них — инородное тело. И дело тут не в аполитичности. Их не устраивал он сам, его отрицание казенщины, формальных отношений между людьми. Именно этим определяется успех или неуспех индивида, его место в общественной жизни. В этом и заключается контрреволюционность северокорейского строя. То же буржуазное общество, но в тоге из революции и народовластия. Парад снобизма. Партийцы, отвыкшие включать в работу собственные мозги, с психологией типичных буржуазных клерков. А если кто не такой, то это только внешне так кажется.