Плод молочая - [50]

Кажется, было что-то вроде пирушки, а потом — гитары, и Зойка, наша восходящая лингвистическая звезда, стала читать Фраста.

Я стоял, облокотившись на подоконник распахнутого окна, а Анна сидела с подругами на диване и, склонив голову, слушала.

Через несколько лет, когда я приобрел сборник его стихов, я смог еще раз оценить магическое воздействие Фраста, но тогда он сыграл роль катализатора — будто в нас не хватало какой-то песчинки, чтобы сотворить лавину. И лавина сорвалась, ибо Анна подняла глаза вот так — очень-очень серьезно и вдумчиво (и совсем не была похожа на саму себя в этот момент) — и посмотрела, словно я один находился в комнате, — только-то и всего; и мы, не сговариваясь, встали и вышли.

Потом, через много лет, однажды мы шли по горной дороге, то же самое море блестело внизу, и мне захотелось узнать, как это произошло.

— Я просто ждала и верила, — ответила Анна, — понимаешь, верила, вот и все... И еще... я словно все пережила и помнила где-то там внутри, а потом оно пришло, и надо было лишь протянуть руку и взять, иначе бы пришлось жалеть, даже не разумом, нет, а чем-то вот здесь, в груди, иначе чего-то не совершилось бы в жизни, не догорело, не доплавилось... Словно формы в ноябрьский дождь проявляются в тумане, подходишь и трогаешь их, или фигура вдали, за пеленой тумана, и ты смотришь, ну что это, ах! вот сейчас разберусь, а потом она проявляется и все ясно, и не надо волноваться, она уже рядом и ты ощущаешь и знаешь, что это теперь твое и только твое, и не ведаешь, как с ним поступить, и боишься за эту игрушку, что попала тебе в руки по милости, которую ты совсем не заслужила своей верченностью, характером, но все равно даже трудно поверить...

— А сейчас поверила? — спросил я.

— Сейчас? — Она замолчала, и лицо ее, тонкое под этим светом, улыбнулось мне, как из прошлого, потому что, черт знает, сколько лет мы потратили на выяснение этой истины и в конце концов выяснили, и спускались по дороге-серпантину, и солнце припекало спины, и шиповник горел в мятых, бурых склонах, ибо была зима и случилось это в Крыму.

Но была еще одна встреча — почти что бесполезная для нас обоих.

Лил дождь, и асфальт блестел, как лакированный, и я спешил на отработку, когда кто-то окликнул меня с институтского крыльца.

Это была она, Анна.

Повторяю, лил дождь, и из водосточных труб хлестало, как из хороших брандспойтов.

Я заметил, что стоит она давно, потому что чулки ее и туфли, летний зонтик, к которому она прижималась, как единственному островку в море воды, представляли собой полное единообразие, оттого, что то и другое были одинаково мокрыми.

Я подошел, и она откинула зонтик, и несколько капель упало на ее лицо, и я увидел взгляд — как якорь во спасение, хотя вы не задумываетесь над его ценностью, лишь созерцаете как нечто, что не относится непосредственно к вам, а когда задумываетесь, то бывает слишком поздно, ибо время трудится подобно невидимому скульптору, и если над вашими душами оно производит благородную операцию, то над всем остальным, увы, нет.

Итак, я подошел и увидел взгляд голубых глаз, которые превратились в два бирюзовых камня, но с добавлением черноморской сини, потерявших свою былую прозрачность и обратившихся в неподвижное отражение моей души.

— Тогда ведь у нас все было по-иному, правда ведь? — спросила она без всякого вступления и сжала мою руку повыше запястья, так что я даже немного опешил, потому что эта девочка не была склонна к излияниям души.

— Как "по-иному"? — спросил я.

— Просто по-иному, разве непонятно?

Она произнесла это с такой болью и слабостью в голосе, которую я никогда-никогда от нее не слышал.

— Как "по-иному"? — переспросил я еще раз.

— Ну!.. по-иному... как тебе объяснить...

— Объясни, — сказал я.

— Все хорошо, но что-то не то... — произнесла она вдруг с хрипотцой от волнения.

Но вам до этого нет совершенно никакого дела, потому что вы давным-давно перегорели и еще не умеете прощать.

— И... — добавил я как можно честнее.

Она смотрела испытующе.

— Нет... он хороший, хотя и старше на восемнадцать лет, и ребенок растет здоровый, но что-то не то...

— Что не то? — давил я, чувствуя свою грубость, потому что тогда у меня с моей бывшей женой еще не было диких сцен и мы вили уютное гнездышко, и ко всему прочему я не был предрасположен.

— Не так, как у нас... — сказала она (надо было все-таки довести женщину!), и на матовой коже заблестели влажные следы, словно она до этого плакала здесь в уголке, поджидая меня.

— Вот это да! — сказал я изумленно.

— У нас все было лучше... — произнесла она заученно, как маленькая девочка, которую незаслуженно обидели, и она не может объяснить суть обиды, а лишь жалуется на людей, и от этих ее мокрых глаз во мне возник след. Но я еще ничего не понял.

— Он что... изменяет тебе? — задал я вопрос, чувствуя его фальшивость и одновременно отталкивая его подноготный смысл, ибо сам факт того, что она пришла сюда и пыталась мне, болвану, втолковать свои сомнения, должен был что-то значить.

— Если бы... — блеснула короткая усмешка, — если бы так просто...

И я оказался недоумком, вралем, фигляром — перед самим собой.