Плод молочая - [47]

Он скажет: "Знаешь... всю жизнь куда-то полз, к чему-то стремился, пресмыкался... а все ни к чему, пустыня..."

И ему можно верить, потому что он стоит перед тем, по сравнению с которым все остальное ничто.

Такие мысли навеял мне семейный альбом, который был полон не только приятных лиц.

А потом мы пили розовое шампанское, и я пытался разговорить моего молодого оппонента, впрочем, без малейшего намека на помощь со стороны Анны.

Мы находились на пятом этаже девятиэтажного дома, в квартире, обставленной если не шикарно, то по крайней мере не безбедно, с массой различных приспособлений, которые так облегчают и украшают жизнь, и этот мальчик, видно, не испытывал отказа в своих желаниях.

— Вы меня угнетаете, — он улыбнулся с видом профессора, дающего пояснение студенту, — не вы лично, конечно (и на том спасибо), а то, что создали. Вы меня понимаете?

Вот что он сказал.

И я понял и почувствовал себя второй раз виноватым перед этим мальчиком, который мог быть моим сыном и который не распознал во мне соратника. Может быть, всему виной была всего лишь разница в возрасте, а может быть, старшее поколение олицетворялось у него с ложью и это было зачатком бунтарства. Ясно было только одно — он не особенно старался разобраться или еще не умел это делать. Мне хотелось, чтобы он научился, и я бы ему с удовольствием помог.

Иногда Анна пропадала на пару дней, и тогда телефон становился сторожем моего сознания. Но звонила она всегда, даже когда в трубке слышались голоса, множество голосов, и я делал вывод, что в большом кабинете с мягкими креслами идет совещание и она урвала мгновение, чтобы напомнить о себе, — тогда я слышал в трубке короткое дыхание: "Да" и "Нет" (потому что я только и делал что задавал вопросы) и еще то, что соответствовало этим словам, но осталось невысказанным, да и вряд ли это можно было высказать.

Иногда Анна появлялась неожиданно. И я, отпирая дверь, всегда испытывал то, что должен был испытывать при виде блестящего чуба цвета вороного крыла и веселых глаз под ним и ниже — прекрасно очерченного рта, в меру подведенного помадой.

Она влетала, затянутая во все официально-кабинетное, в спальне срывала это с себя и облачалась в мой широкий халат, приходила на кухню, где мы ужинали и разговаривали, потому что вечера были долгими и времени было много, а за окном темнела улица и доносились голоса. И только в нашем оазисе за задернутыми шторами реальность сдавала свои позиции, и боль, и музыка, и любовь перемешивались, сплетались, а тонкие ловкие руки с удивительным завораживанием подносили чашку к губам или покоились на моих плечах, если мы танцевали под Паулса, и блеск улыбки в темной комнате, и шепот, и ласки, и волосы, низвергающиеся бесконечным водопадом, и руки, и томление, и нечаянный вздох. Но и даже потом, когда мы лежали в темноте и чувствовали друг друга, и потом, когда духота наваливалась и не давала уснуть, когда мне хотелось узнать и я спрашивал: "Как тебе сегодня?..", а она отвечала: "Ты же знаешь, что я не люблю расспросов", или когда она просто тихо дышала рядом (не это ли есть вечность?), в ней присутствовало нечто — тайна, или лучше сказать, — способность создавать эту тайну, лишь намек, подсознательное движение, просто улыбка — мадонны, озера, бездны, небесного заката — все то, что заставляет трепетать вашу душу и пробегать морозцу по спине. И я знал, что буду отгадывать тайну долго, очень долго, и никогда не отгадаю. И это тоже была ее прелестью и моей одержимостью впередсмотрящего.

И таких вечеров могло быть много, и все они проходили бы так же и так же я бы откладывал поездку к прошлому, если бы однажды Анна не сказала, заглядывая мне через плечо (я пытался выдавить из себя хоть какую-нибудь мысль):

— Ты мне об отце ничего не рассказывал...

— Это не очень веселая история, — ответил я, — и к тому же я и сам не разобрался.

Анна взъерошила мои волосы, присела на край стула и подперла кулачком подбородок:

— Что-то здесь не так...

— По-моему, я выдохся, — сознался я.

— Милый мой, литература не должна быть злопамятной, она должна учить добру и вечному. А не получается у тебя потому, что ты его любишь. Тебе надо взглянуть на него со стороны.

Пожалуй, она права, подумал я. Моя любовь, как липкая патока. Она мешает уловить привкус горчинки.

— Мне кажется, тебе надо поехать туда. У тебя нет ощущения того места, где он жил. Нет чувства времени, — сказала Анна.

— Я тоже об этом думаю, — ответил я.

— Ну так поезжай! — сказала она весело и беззаботно.

— ... а ты?

— А я буду ждать... как верная жена.

Если бы она тогда не произнесла эти слова, если бы я обратил внимание на ее беззаботность!

Я пытался обмануть самого себя, как и в случае с матерью. Я еще ничему не был научен. Я каждый раз начинал сначала. Хотя вряд ли сама Анна подозревала, что может произойти в мое отсутствие или должно произойти, ибо это было неизбежно, в силу ее общественного положения, в силу противоестественности нашего романа в глазах ее сослуживцев, в силу обстоятельств, долгие годы складывающихся вокруг нас, в силу традиций, нравов или бесцветности общества, называйте, как хотите.