Плод молочая - [2]

— Это ты? — услышал я в трубке и сразу узнал мать.

— Привет, — сказал я, — это я.

— Кто там у тебя, девица?

Было бы удивительно, если бы она не спросила об этом.

— Неважно... ангел-хранитель, — произнес я в трубку и подмигнул ангелу.

— Ну, ну... понятно. — И сразу без перехода: — Ты мне нужен.

— Прямо сейчас?

— Желательно. Приезжай. Приедешь?

— Наверное... — сказал я.

— Жду, приезжай. — И положила трубку.

И в этом она была вся — моя мать, не преминувшая, окажись здесь, влепить разъяренными глазами пару пощечин Галчонку, и я даже подумал, слава богу, что такое невозможно.

— Увы... — Я посмотрел на ангела-хранителя и развел руками. — Культпоход не состоится.

Она обиделась, как восьмиклассница.

— Между прочим, Женечка давно приглашает меня в театр... — сообщила она и еще раз стрельнула с тайной надеждой.

Точнее надо сказать — подбивает клинья.

Я снова улыбнулся.

Женечка — это Евгений Дмитриевич, анестезиолог, некурящий разведенный холостяк с влажными пальчиками-сосисками и водянистыми глазами, у которого на лице написано всю жизнь перебиваться на вторых ролях.

— Ах так! — нашла она контрупрек, над которым думала ровно столько, сколько положено такой девице.

— В следующий раз, Галя, — утешил я ее. — Ничего не поделаешь. — И для смягчения ситуации развел руками и даже состроил покаянную мину на лице.

— Следующего раза может и не быть, — произнесла она мстительно и с вызовом.

Это точно, подумал я. Но какая теперь разница.

И ее шейка под забранной вверх прической, в которой волосок уложен к волоску с истинным долготерпением (при этом ни на каплю не потеряно милое щенячество), представляла собой образец женских чар, умение пользоваться которыми осмысленно дано не всякой женщине — дай-то бог! Эта шейка, принадлежащая юной Венере с чисто внешними проявлениями, но без внутреннего монолога, шейка, которая, должно быть, не раз пала в угоду законам общежития и минутной слабости, — качнулась обиженно и беззащитно, и этим едва не решила все дело.

— Ну зачем же так, Галя... — сказал я, производя над собой усилие нравственного порядка.

Глазки сверкнули, как два ужонка в траве, носик превздернулся, и она выпорхнула вон, а я переоделся в рубашку и сел заполнять историю болезни.

— До свидания, Роман Александрович. — Через несколько минут ехидная мордашка просунулась в дверь.

Без шапочки она выглядела еще привлекательнее.

— Всего хорошего.

— Приятного вам вечера с этой дамой...

— Спасибо, спасибо, — не уступал я.

— Больше на меня не рассчитывайте...

— Ничего, ничего, я подожду, — сказал я, не особенно огорчаясь.

— Козел надутый, — сказала она.

— Коза драная, — ответил я.

И мы приятно разулыбались и раскланялись, даже, наверное, чересчур сахарно.

И ей богу, я пожалел, что не спустился с нею в пекло двора, чтобы отправиться в ресторан или бар. Куда там еще водят молоденьких девушек, у которых губки блестят от несмываемой помады, а глазки — от новизны ощущений. К середине вечера между нами установились бы очень дружеские отношения (и даже более того), и нам было бы уютно и весело, а позднее мы бы поехали ко мне, и это было бы очень приятное времяпровождение — вполне в стиле мужчины моих лет, когда одна сторона, не настаивая, ждет (в силу всеведенья), а другая так и рвется запрыгнуть в постель в силу наивности, глупости или преднамеренности.

Но я дождался смены, заглянул к Нине Ивановне в реанимационную, где уже дежурила жена прооперированного, выписал рецепт и сказал, что надо достать это лекарство, так, на всякий случай, и отправился к матери.

... — Тебе правда этого хочется? — спросила тогда Анна.

А я застыл в позе верблюда, вслушивающегося в свое чревовещание, и соображал.

При всей своей нарочитости фраза заслуживала того, чтобы над ней задуматься немного больше, чем ты подумал бы в юности, потому что в юности я бы ответил сразу и незамедлительно: "Да!"

Она не ждала ответа. Она просто знала его заранее. Да и я тоже знал.

— Ты же неглупый человек, — добавила она все же несколько жестоко, как умела делать, когда ее не очень заботил лично я, о чем мне приходилось догадываться по ее отрешенно-хитроватому взгляду, ибо ее фантазии, ограниченные рамками сыроедения, сведений о Брегге, Озаве, двух-трех новых, не перемотанных клубков шерсти, выкроек из Бурды, проектов дачного домика, пересудов с приятельницами — не выходящие из разряда чисто женских; обыденных развлечений: мокрый носовой платок по поводу очередной мыльной оперы, двойка, полученная ребенком из-за незнания принципа буравчика, слякоть на улице, осыпавшиеся цветы в вазе, Сервантес и Набоков (как раз читалась "Лолита"), утренняя прохлада или вечер с треском цикад под окном — значили больше, чем некий субъект с нудными замашками праведника, да еще к тому же зацикленный на идее фикс.

— ... и прекрасно чувствуешь, что это невозможно... сейчас невозможно (чего ждать?). — Она улыбнулась чуть-чуть равнодушно для ситуации сватовства и одновременно лукаво, потому что я домогался ответа несколько месяцев и пока ей это еще льстило.

Помню, что она была в белом махровом халате, потому что мы только что проснулись, и был воскресный день, и не надо было никуда спешить.