Плод молочая - [19]

...

Анна не была ханжой. По крайней мере, когда я ее встретил, она уже не цеплялась за чувство семейной исключительности, которое было присуще подавляющему большинству людей ее круга. Вот чего в ней не было, того не было. Пожалуй, к тому времени в ней накопились усталость, одиночество и еще, наверное, отчаяние, но понял я это только спустя некоторое время.

У нас было совсем немного по-настоящему счастливых дней — летом, осенью и позже — зимой, и я научился считать их не хуже умудренного жизнью скряги. Я был пажом в этом царстве, ключником, поставщиком яств к столу моего суверена, хитрым и ловким обольстителем, хранителем очага в тех редких случаях, когда ей надо было излить накопленные за день эмоции, необыкновенным пройдохой (по ее уверению) — всем кем угодно, даже патронажной сестрой. Бог весть, как я умудрялся всем этим быть!

— Рома-ан, выключи чайник! — напоминала она мне, лежа в постели с горчичниками на спине.

— Уже выключи-и-л! — отвечаю я, все еще чувствуя внутри себя ее интонацию и короткий смех, словно она мне дарила его бескорыстно, на память, разбрасывала горстями во все стороны. И эта щедрость пугала не оттого, что Анна могла что-то забыть, а оттого, что все неизбежно когда-то должно было кончиться.

— А ты здесь? — удивилась она. — А я кричу.

Глаза ее сияли и искрились смехом, и от нее исходило внутреннее спокойствие — что было в некотором роде и моей заслугой.

— Ваше сиятельство...

— А ты можешь написать это так, чтобы было интересно?

— Могу, — ответил я самонадеянно, гордый оттого, что наконец-то и мои скромные способности замечены.

— Напиши, а потом дай мне прочитать, мне хочется.

Что я и сделал — почти дословно.

Наверное, когда-нибудь я бы докатился и до большего, и она знала это. За лето мы прошли все стадии семейной жизни, в некотором смысле и в сексуальном отношении, но, конечно, это было не главное, ибо главное заключалось в некоем другом — в том, в чем нам не было равных.

— Принеси мне, пожалуйста, пива.

— От тебя воняет, как от пивной бочки.

— Иди-ка сюда, дай и я займусь делом.

— Я тебя еще интересую?

— Исключительно...

— До сих пор не умеешь целоваться. Когда ты научишься?

— Не было достойных учительниц.

— Это гадость, сравнивать меня с кем-то.

— А с кем тебя сравнивать?

— Меня не надо сравнивать.

— И все же?

— Вообще не надо, я твоя жена.

— Ловлю на слове.

— Я тебя не боюсь, ты же знаешь.

— Знаю, поэтому и ловлю. Подвинься немного.

— Я растолстела, правда?

— Правда, моя толстуха.

— Но мне еще далеко до некоторых.

— Далеко — не отчаивайся.

— Весной я буду бегать, я исправлюсь.

— Весной я тоже исправлюсь.

— Ничего у тебя не выйдет. Сними с меня рубашку.

— Так?

— Нет, не сюда.

— Придется и диван раздеть, а то жарко.

— Тебе нравится?

— Хорошо. Так давно мы этим не занимались. Надо почаще тебя отрывать от твоей машинки.

— Боюсь, что тебе быстро надоест.

— Нет, не надоест. Это не может надоесть.

— У тебя все нормально?

— Нормально, не волнуйся, я только сдвину ноги.

— А так?

— Не смотри на меня.

— Не буду.

— Сегодня ты замечателен.

— Перехвалишь.

— Пожалуй, ты меня так избалуешь.

— С превеликим удовольствием.

— Поцелуй меня крепче.

— ...

— ... еще крепче...

— ...

— ... ах, как сладко, ты неотразим.

— Ну прямо уж таки.

— Я устала.

— Подождем.

— А теперь еще.

— Я тебя люблю.

— Я тоже.

— Повтори.

— Я тебя люблю...

— Замечательно. У тебя красиво это получается.

— Подлиза.

— Смотри, сглазишь.

— Уходи.

— Я встаю.

— Вставай, ну что же ты?

— Встаю.

— Без него так пусто. Я к нему уже привыкла.

— Как себя чувствуешь?

— Спазм какой-то. Бестолковая сегодня любовь...

В постели она напоминала лягушку.

...

Деда похоронили днем.

Было совсем мало народа. Родственники и те из соседей, кто еще имел силы совершить короткое путешествие в автобусе-катафалке, где позади сидений на тележке поместился гроб.

От ворот кладбища гроб несли и установили на прихваченные из дома табуретки для прощания с покойным.

Оркестр из шести человек порядком дергал за нервы. Усердствовали тарелки. Очевидно, они были основным инструментом.

Я поддерживал бабулю.

Мы подошли, и она сказала:

— Хочу посмотреть, ка-ак... — И вместе со мной сделала два ковыляния, потянулась и поверх травы, резко контрастировавшей с нижележащими слоями, заглянула на дно, где комочки суглинка образовывали крохотные насыпи.

Она заглянула, вцепившись в мою руку и налегая на палку, жадно и с интересом разглядывала там эти комочки и вызывающе яркую траву.

— А-га... — И хрипы в бронхах. — Хо-рошо. — И отступила, словно совершив какое-то нужное дело. — Хорошо, ему будет хорошо.

Может, она попыталась заглянуть туда, куда никто из живых не может заглянуть, а ей это удалось?

Потом я увидел деда с фуражкой в руках. Он стоял позади всей процессии, и даже медь тарелок не вышибала из него слезу.

Гроб закрыли крышкой, забили и на полотенцах, перекинув их через спины, опустили. Надрывались тарелки. Мы бросили по комку земли, и тогда могилу принялись забрасывать. А я оглянулся — деда с фуражкой уже не было.

— Ну хорошо, как представляется тебе твоя жизнь? Чего ты хочешь? Вопрос был задан, что называется, в лоб.