Плещут холодные волны. Роман - [39]

Заброда бросил недокуренную папиросу в урну и вошел в операционную. Оксана плакала, склонившись над головой Крайнюка. Павло нащупал пульс раненого, взглянул на часы и тихо произнес:

- Пора.

- Павлуша, - бросилась ему на грудь Оксана и горячо поцеловала.

Он гладил огрубевшей жесткой ладонью душистые волосы, целовал заплаканные глаза и горячие нежные губы.

- Почему ты не уехала с госпиталем, я ведь все устроил? - спросил после долгого молчания Заброда.

- Меня оставили здесь.

- Тебя? - удивился Павло. - А что ты можешь?

- Ох, Павлик, я все могу. Ты не смотри, что я девушка. Я сразу пойду в типографию.

- Кто тебя оставил?

- Багрий. Комитет обороны… Ольга…

- И ты дала согласие?

- Дала.

- А он, Момот?

- И он. Уже и документы выдали. Он должен сейчас переодеться. Матросы заложат тут мины. Ты не беспокойся. Я буду беречь себя. Для нашего счастья, Павлуша. И ничего не думай такого… Мы же будем вместе. И мама, и Ольга, и Грицько… А ты разыщешь на Кавказе отца и все, абсолютно все ему расскажешь. Ладно, Павлик? Милый мой… любимый мой… Только береги себя там, в море.

Наверху гремело и дрожало, словно треснула земля, выбросив на поверхность груды горячего камня.

В двери стоял Прокоп Журба.

- Что тебе? - недовольно спросил Павло.

- Там, в долине, батальон бригады Жидилова уже занимает оборону. Мы можем опоздать. Снаряды ложатся возле нас…

- Прощай, Оксана, - тихо сказал Павло, глотая комок в горле.

- Ой, мамочка! - бросилась к нему на грудь Оксана и замерла, словно хотела слиться с ним воедино, словно хотела преградить ему путь своим телом, чтобы он не бросал ее, не уходил в беспокойное море. И все целовала и целовала в губы, в брови, в лоб, не давая и слова выговорить.

- Прощай, - легонько отстранил ее Павло.

Вместе с Прокопом они вынесли Крайнюка, положили в кузов, подстелив старый матрац под носилки.

- Гони! - крикнул шоферу Павло, вскочив на подножку.

Долго еще он видел Оксану, стоявшую у дороги, одинокую, безмолвную, прижимающую к груди загорелые руки. А потом ветер нагнал ему на глаза слезы - и стройная девичья фигура начала двоиться, расплылась в каком-то тумане.

- Зазноба? - серьезно спросил шофер.

- Молчи! - прикрикнул на него Павло.

Шофер понимающе закивал головой и тихо замурлыкал песню. Он и не пел, а только выговаривал нараспев:

Возле мыса Херсонеса

Полюбилась мне вода.

Севастополь и Одесса -

Это чудо-города…

Они добрались до Севастополя, и тут их сразу же обдало адским огнем пожара, окутало едким дымом, что стлался вокруг, выедая глаза.

В отчаянии кричали женщины, громко плакали дети, и Павло крепко сжал зубы, словно это могло заглушить ту нечеловеческую боль, что разрывала сердце…

А по обочинам дорог, по тропкам выходили из города раненые. Одни брели на костылях. Другие шли, держась за более сильных, у которых были целы ноги. Павло останавливал машину возле каждой такой группы и подбирал самых тяжелых. И пока выехали за город к кладбищу коммунаров, чтобы проскочить ближайшей дорогой через поле к Херсонесскому мысу, раненых набрался полный кузов. Шофер вел машину медленно, чтобы людей не трясло - у них могли открыться раны.

Крайнюк проснулся и увидел свою короткую, забинтованную руку.

- Рука! Где моя рука? - испуганно крикнул он.

И тут заметил вокруг себя черных, обросших бородами матросов и солдат, забинтованных окровавленной марлей. Откуда же их столько взялось?

- Лежите тихо, - наклонился к нему Прокоп. - Видите, какие они? Кто без руки, кто без ноги, а не кричат…

С раненых градом катился соленый пот. Они вытирали его рукавами и размазывали по грязным лицам. Крайнюк только теперь сообразил, что там, на фронте, люди уже забыли, когда умывались и брились в последний раз. Он лежал, прикрыв глаза, и боялся взглянуть на свою забинтованную руку, но ясно чувствовал, как двигаются на этой руке пальцы. Как же так? Руки нет, а он чувствует ее, шевелит пальцами, сжимает их в кулак? А прямо над ним плыли рыжие тучи, поднимался в небо косматый дым, закрывая солнце. И от этого все вокруг сделалось каким-то призрачным и зловещим, И небо, и солнце, и хмурые грязные лица раненых.

Наконец впереди блеснуло море, и раненые жадно обернулись к нему, затаив дыхание.

Так проехали одну бухту, вторую, но кораблей нигде не было. И только у третьей люди радостно закричали:

- Братцы! Тральщик!

- Стоит!..

- Людей берет!..

- Давай! Чего же ты стал?

Десятки рук застучали по крыше кабины, едва не оглушив шофера. Когда машина подъехала к причалу, раненые высыпали из кузова, словно их ветром сдуло, и заковыляли к кораблю. Но там уже гудела и бурлила взбудораженная толпа. Матросы еле сдерживали ошалевших людей, перегораживая трап автоматами.

- Братцы! - кричал охрипший боцман. - Ночью еще придут корабли. Ночью. Днем не могут. Побьет и потопит всех антихрист. Расходитесь…

Но его не слушали. Все рвались к трапу, не обращая внимания на раненых.

И тут рядом с толпой возник Мишко Бойчак. Страшный, обвешанный гранатами, в гимнастерке нараспашку, в сбитых брезентовых сапогах. Впереди него медленно ступал сутулый мужчина в наброшенном на плечи ватнике. Он шел медленно и тяжело, опустив широкие плечи.