Пленных не брать! - [54]

Воскобойников вспомнил, как под Орлом у него в отряде был финн, бывший рыбак, дядюшка Мартин, бог весть как попавший под красные знамена в самую середину России. Дядюшка Мартин воевал исправно, работал вторым номером на пулемете «максим», но слыл жутким скопидомом – таскал за собой огромную торбу, в которую складывал различный скарб. Причем не мародерствовал, не грабил, а просто подбирал ненужное остальным. Хитрый народ? Может, и хитрый.

Комиссар оглянулся на Керьялайнена – тот стоял, пригорюнившись, и смотрел на луну.

Хитрый народ, хитрый...

Почему-то именно тогда Воскобойников решил вести дневник. Он не приветствовал такие вещи, но на первом же пятиминутном привале нашел в кармане блокнот и, слюнявя химический карандаш, сделал первую запись.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К БУДУЩЕМУ-4

«Форд» упруго потряхивало на ямах, под колеса лезли корни деревьев, откуда-то на дорогу налезал туман. Юлька спала, свернувшись калачиком на переднем сиденье. Обратно до машины мы дошли быстро, гораздо быстрее, чем до дота, и теперь утренний лес нехотя выпускал нас из своих дремлющих глубин. Иногда мне начинало казаться, что в этом разлившемся молоке, скрывшем деревья, кусты, траву, кто-то ходит, двигается, ищет. Кого? Может быть, меня.

– Рано, – прошептал я, глядя на призрачные белесые фигуры. – Еще очень рано.

Я точно знал, что где-то там, в конечной точке нашего путешествия, меня будет ждать тот, кто, возможно, прячется сейчас среди тумана и деревьев. Он искал меня все эти годы, в разных странах, в разных временах. Мы были проклятием друг друга. И вот теперь я ехал к нему, чтобы положить конец этой истории, которая длилась слишком долго. Мир изменился вокруг нас. А мы так и остались прежними, две неудобные еловые иголочки, завалившиеся за подкладку. Трудно достать, невозможно терпеть.

Этот парень однажды едва не поймал меня. В Сибири, где я занимался постановкой на консервацию легенды Второй мировой, «Т-34». Мало кто знает, что в тайге, на огромных вырубленных площадях, стоят в толстом слое смазки готовые к бою «тридцатьчетверки». Мне иногда кажется, что про них забыли все. Даже Министерство обороны. А танки стоят. Ждут. У них хватит терпения.

Тогда, в черт знает каком году, я принимал составы с техникой и жил в большой шатровой палатке, с группой техников и охраной. В центре стояла печка-буржуйка, и от нее вдоль всей палатки тянулась железная труба дымохода, которая нагревалась едва ли не докрасна, поэтому холодно не было даже в самые лютые морозы. Единственным недостатком такой системы было то, что печка очень тяжело растапливалась, и за ней требовался постоянный присмотр. Как только огонь гас, палатка выстуживалась напрочь. Поэтому, хотя это и не разрешалось по уставу, к печке был приставлен дежурный, присматривавший только за ней, и ни за чем другим. Он заготавливал дрова, таскал их, следил, чтобы огонь не разгорался без меры и не гас ночью. Несмотря на бешеный ритм работы, составы приходили каждый день, дежурный должен был заниматься только печкой. Воспринималось такое дежурство как своеобразный отдых.

В тот день было холодно и задувал гадкий, порывистый восточный ветер. Местные называли его как-то гортанно и запирались в своих деревнях на все засовы, пили вчерную, несли бред про болота и не отзывались ни на какие позывные. Можно было запросто сдохнуть в лесу, замерзнуть, разбив в кровь руки о ворота какого-нибудь дома, и хозяева не открыли бы двери. Боялись. Чего? Я тогда не понимал. Впрочем, и не интересовался. С местными отношения с самого начала складывались не очень.

Дежурным в тот день должен был быть я. Однако, проснувшись, я неожиданно обнаружил, что не могу подняться с постели. Кости ломило, голова больше походила на раскаленный чугунок, перед глазами плавали цветные круги.

– Это, батенька, воспаление легких, – развел руками наш доктор, его обмороженное лицо шелушилось, он всё время втирал в кожу какие-то мази и масло, отчего был прозван Блином. – Нечего, милый мой, на морозе горло драть. Приплыли.

– Сегодня эшелон... – выперхнул я. – Эшелон...

– Так точно, батенька, эшелон, – сочувственно покивал Блин. – А вы сегодня отдыхаете, милый мой. Завтра с эшелоном обратно, домой. И не возражайте.

Чтобы не лишать ребят лишних рабочих рук, доктор сам вызвался быть дежурным, а заодно и за мной присматривать.

Я бредил. Жар то накатывал, то отступал, передавая меня в руки могильному холоду. Перед глазами мелькали люди, события реальные и вымышленные. Иногда в поле зрения появлялся Блин, менял повязку на лбу, заставлял что-то выпить, бормотал успокаивающе.

А потом он пропал. Я помню, как упал с койки, превозмогая острую резь в желудке, полз к двери. Полз, пока не уткнулся в чьи-то заиндевелые сапоги, я точно помню, именно сапоги, в то время как все наши ходили в валенках. Меня перевернули на спину. Накатила дурнота, марево перед глазами стало гуще. Последнее, что я различил перед тем, как провалиться в темноту, был штык винтовки.

Доктора нашли к вечеру. Он лежал за поленницей, убитый наповал, ударом ножа в грудь. От поленницы в лес вела лыжня. Охрана, кинувшаяся по следу, забрела в болото, едва не утопла и вернулась ни с чем.