Пленники Раздора - [29]

Пока Клёна стирала, распаренные девушки поочередно терли друг друга мочалом и смеялись, как в родных Лущанах пошли топить баню, да испугались неведомо как забежавшей туда кошки, приняли за банника, уж визжали, уж вопили, едва не вся деревня сбежалась!

А у Клёны от воспоминаний о доме, опять слёзы из глаз. И сердце давит. Да ещё стыдно, что какую рубаху Клесха не возьми, ни одной целой нет, то тесьма рукава на последней нитке болтается, то по вороту истрепалась… Мама бы увидела, ахнула. Надо завтра время выгадать, починить. Не дело Главе Цитадели ходить оборванцем. Сам-то он на это и внимания не обращает, мол, тепло, удобно, чисто — да и ладно. Но не бесприютный ведь, есть кому позаботиться. И отчего её раньше так сердило в нём то, к чему теперь вдруг возникло понимание? Отчего злили эти обтрёпанные рубахи, эти завязки, срезанные по вороту?

Пока она размышляла, стирала, полоскала да отжимала, подруги намылись, завернулись в холстины и ушли отдыхать в раздевальню.

Клёна же скинула исподнюю рубаху, в которой всё это время оставалась, и побыстрее расплела косу, чтоб прикрыть наготу. Она стыдилась того, как похудела после болезни. До сих пор оставалась похожей на заморенного цыпленка: тощая, ребра выпирают, коленки острые. Подруги-то кровь с молоком — стройные, ладные, телом мягкие, как яблочки наливные. Она средь них, будто рыба сушёная. А ведь раньше красавицей была.

— Клёна, хватит поливаться-то, уж как снег скрипишь, — в мыльню заглянула Цвета и протянула подруге сухую холстину. — пойдём наверх, нам Матрела взвара ягодного дала да лепёшек с медом. А то уж слюнки текут.

Вот так лакомства! Всё же старшая кухарка баловала девок, жалела… И теперь, предвкушая сладкую трапезу, все трое оживились, поспешно оделись и заторопились из мыльни. Голоса отскакивали от потолка, от каменных стен, смех рассыпался по коридору эхом.

Клёна перекинула бадью со стиранным бельем с одного бедра на другое, когда из-за поворота вылетел оскалившийся окровавленный парень с такими безумными выпученными глазами, что девушки отпрянули.

— Мамочки… — чужим каким-то жиденьким голоском пискнула Нелюба.

Больше сказать ничего не успела, потому что страшный незнакомец кинулся к ней, скалясь и захлёбываясь рычанием.

Происходящее показалось вдруг Клёне медленным, неторопливым. Вот обезумевшее чудовище, лишь отдаленно похожее на человека, несется вперёд, плавно взмывает над полом… Вот она хватает из лоханки рубаху отчима и наотмашь бьёт нападающего по лицу. Медленно. Всё очень медленно. Будто во сне.

Мокрая ткань хлестнула почище кнута — звонко, с оттягом.

Вой, рык. Тяжелая лоханка полетела в нападающего следом за рубахой. Что-то скользнуло по плечу, обжигая кожу… А Клёна, для которой происходящее вдруг снова понеслось разноцветным вихрем, подхватила сомлевших подруг за руки и ринулась прочь единственным известным ей путем.

21

Лют замер, прислушиваясь. Что-то случилось. В обличье человека слух у него был не чета звериному, но и не чета людскому… Оборотень воткнул топор в чурбак и в этот миг дверь, ведущая из Цитадели, распахнулась, ударилась о заснеженную стену, а во двор вылетели три испуганные полуодетые девушки. Глаза вытаращены, рты открыты в беззвучном крике, лица — белее снега, а у той, которая в середине, ещё и рука поранена.

Густой пряный запах крови ударил в лицо.

— Лют!

Оборотень успел её подхватить — испуганную, дрожащую, в сползшей с одного плеча рубахе, под которой проглядывало нагое тело. Мужчина заметил мокрые волосы, ощутил запах мыльного корня, услышал как тяжело и часто колотится её сердце, и тут же отстранил, задвигая себе за спину, потому что в дверном проеме возник тяжело дышащий, всклокоченный, израненный… Белян.

Лицо у него было дикое, а глаза безумны. Кровосос замер, озираясь, принюхиваясь.

— Расстегни! — Лют рванул ворот рубахи и подставил шею Клёне. — Быстро!

Но девушка, не отрываясь, глядела на стоящего у входа в Цитадель тяжело дышащего человека и не понимала, чего от неё хотят. Видать, об одном лишь думала — путь отрезан. Другого выхода из дворика нет.

— Расстёгивай! — прорычал Лют незнакомым низким голосом, и, схватив Клёну за руку положил её ладонь себе на шею.

Девушка нащупала железную пряжку и, не вдаваясь в раздумья, рванула её.

— Держи! — в руки ей легло гладкое топорище. — Подойду — бей. И его тоже.

Она не поняла, что он имеет в виду, пока оглушительно до звона в ушах не закричали жмущиеся к дровянику Цвета и Нелюба. Потому что мужчина, чья спина только что закрывала их от опасности, припал на колени и резко выгнулся. Клёна услышала треск и хруст, в свете ущербной луны увидела, как лопается его кожа вдоль хребта, как стремительно выступают кровавые кости, жилы, мокрая шерсть… А через миг огромный волк встряхнулся и утробно зарычал.

Топор едва не выскользнул из ослабшей, вспотевшей ладони. Нельзя. Лют сказал бить. Она перехватила оружие посподручнее и замерла.

Что было следом, подруги толком не разглядели. Едва видимая глазу тень метнулась от входа, зверь взмыл навстречу, перехватывая её в прыжке, и вот уже рычаще-хрипящий клубок катится по снегу, разбрызгивая чёрную кровь.