Пленники небес - [70]

— Это Робишо?

— Да. Кто это?

— Легавый, да? — Голос шел словно из ямы в мокром песке.

— Верно. Так кто это?

— Это Виктор Ромеро. Меня в последнее время все достали, рассказывают неприятные истории. В основном с твоим участием.

Я едва не подавился ветчиной. Отодвинул от себя тарелку и выпрямился на стуле.

— Ты слушаешь? — спросил он. На фоне его голоса мне послышался глухой удар и шипение.

— Угу.

— Все норовят отхватить кусок моей шкуры, я вроде крайний во всех преступлениях в Луизиане. Поговаривают, что меня собираются засадить лет на тридцать, что я типа убил тех, в самолете, и за это гнить мне в тюряге. Так что теперь весь Новый Орлеан от меня шарахается, потому как, по их мнению, у федералов на меня стоит, и теперь я прокаженный, к которому не следует прикасаться. Ты слушаешь?

— Да.

— Так вот, я решил пойти на сделку. Они получат кого покрупнее, а взамен мне скостят срок. Я сказал им, что максимум — три года. Не больше. И что я слышу? Что некий Робишо — упертая скотина и на такие дела не согласится. Так что все дело в тебе, засранец.

Сердце мое бешено заколотилось. Кровь прихлынула к вискам.

— Ты хочешь встретиться?

— Ты что, спятил?

И снова мне послышался тот самый глухой удар и шипение.

— Я хочу опять поговорить с ублюдками из Управления по борьбе с наркотиками, — заговорил он вновь. — А от тебя мне надо, чтобы ты ничего им не рассказывал — ну, что кто-то стрелял в тебя и прочее. Это существенно облегчит мою участь. Я рассказываю эту байду кому следует, а взамен, может, сообщу кое-что тебе.

— Я не собираюсь заключать с тобой никаких сделок, Ромеро. Я думаю, что ты — обыкновенная дешевка, от которой всех тошнит. Так что предлагаю тебе написать все это на открытке и прислать по почте. Как нечего будет делать, может, и прочту.

— Да ну?

Я не ответил. С секунду он промолчал, затем заговорил снова:

— Хочешь знать, кто приказал пришить твою жену?

Я глубоко вдохнул и почувствовал, как твердеют мышцы на груди. Я сглотнул и постарался говорить как можно более спокойно:

— Пока я от тебя ничего, кроме шума, не услышал. Если у тебя есть информация, выкладывай и перестань болтать.

— Так ты считаешь, что я болтун? Тогда жри, ублюдок: у тебя в спальне на окне стоит вентилятор, в прихожей стоял телефон, но кто-то оборвал провод, а пока они разбирались с твоей бабой, ты прятался в темноте перед домом.

Я попытался взять себя в руки. Во рту у меня пересохло, и, прежде чем заговорить, я облизнул губы. Мне бы промолчать, однако я уже был на взводе.

— Я найду тебя, — хрипло пробормотал я.

— Если и так, ты ничего от меня не узнаешь. Все это мне рассказал черномазый. Если хочешь услышать окончание, соглашайся на сделку. У тебя самого совесть нечиста.

— Послушай...

— Нет уж, это ты послушай. Ты идешь к этим засранцам в управление, и вы все вместе решаете, что со мной делать. Если вы решаете правильно — а именно три года, желательно условно, — ты публикуешь в местной газетке объявление: «Виктор, ситуация улучшилась». Я вижу это объявление, и тогда, может быть, мой адвокат позвонит в управление и договорится о встрече.

— Тебя пытался убить Эдди Китс. В конечном счете с тобой будет то же самое, что и с гаитянином, так-то.

— Да пошел ты. Тридцать восемь дней я питался одними жуками и ящерицами и вернулся в лагерь с нанизанными на прутик ушами одиннадцати узкоглазых. Даю тебе срок до воскресенья. После этого — сам знаешь.

Перед тем как он повесил трубку, я вроде услышал звонок трамвая.

Остаток дня я провел пытаясь вспомнить, слышал ли я этот голос раньше. Его ли я слышал на пороге своего дома в ту роковую ночь? Точно я не знал. Однако сама мысль, что я говорил о сделке с одним из предполагаемых убийц моей жены, буравила мой мозг как червь.

* * *

Примерно в полночь я проснулся от странного чувства, точно голова моя отяжелела и онемела, — так бывает, когда заходишь в теплое помещение после длительного пребывания на холодном ветру. Я осторожно свесил ноги с дивана, окунув ступни в квадрат лунного света. Долго смотрел на свои ладони, точно видел их впервые. Потом отпер дверь нашей с Энни спальни и присел в темноте на краешек матраца.

Пропитанные кровью простыни и покрывало унесли в качестве вещественных доказательств, однако в матраце и на ножках кровати я обнаружил следы от пуль — и погрузил пальцы в отверстия, словно в раны на теле Господа нашего. Бурые пятна на цветастых обоях и на спинке кровати будто оставила малярная кисть. Я провел ладонью по стене и в тех местах, где пули прошили дерево, почувствовал рваные края бумаги. Из окон ярко светила луна, на моем колене лежал ее отблеск. Я внезапно ощутил острый приступ одиночества, точно узник каменного колодца, с тоской взирающий на серебристые облачка, плывущие по темному небу.

Я вспомнил своего отца. Как мне не хватало его в эту минуту! Он был неграмотным и никогда не покидал пределов Луизианы, однако с его инстинктивным знанием мира не сравнился бы ни один философ. Порой он сильно пил и ввязывался в драки с азартом мальчишки-бейсболиста, но сердце у него было доброе, к тому же он обладал острым чувством справедливости и отвращения к бессмысленному насилию.