Племя - [23]

Такие антропологи, как Корт, Хоффман и Абрамовиц, выделили два фактора, которые критически влияют на возвращение военнослужащего в мирную жизнь. По всей видимости, Соединенные Штаты недобирают по обоим параметрам.

Во-первых, в сплоченных племенных обществах последствия травмы проходят легче, но многие современные общества имеют совершенно противоположную природу, в них царят иерархия и отчуждение. Великое богатство Америки, хотя во многом и является благом, вырастило общество индивидуалистов, которое страдает от депрессии и повышенной тревожности. И то и другое связано с хроническим ПТСР.

Во-вторых, бывших военных не нужно представлять жертвами. Человек может быть глубоко травмирован (например, пожарный, у которого погибли оба напарника и мирные жители) и без того, чтобы его считали жертвой. Пожизненные пособия по инвалидности из-за такого расстройства, как ПТСР, которое вполне излечимо и обычно не бывает хроническим, рискуют превратить ветеранов в класс жертв, который полностью зависит от государства. США – богатая страна, которая, наверное, может себе это позволить, но по человеческим меркам это непозволительно для самих ветеранов. Одно дело, когда солдатам не дают видеть себя жертвами во время развертывания войск, потому что позиция пассивной жертвы может привести к летальному исходу. Им кричат это, вбивают в головы задолго до того, как они окажутся на поле боя.

Но, вернувшись домой, они сталкиваются с такой волной жалости, что часто позволяют себе вообще не участвовать в жизни общества.

Некоторые из них действительно не могут функционировать, и об этих людях нужно немедленно позаботиться, но представьте, как это сбивает с толку всех остальных.

Вероятно, ветеранам нужно чувствовать, что в мирном обществе они так же нужны, как и на поле боя. Воины ирокезов, которые возглавляли практически все племена в радиусе 500 миль от их территории, возвращались в общество, которое поручало им охоту, рыбную ловлю и участие в повседневных делах. Дома им не приходилось адаптироваться, потому что поле боя было продолжением общества и наоборот. Так же как сейчас в Израиле.

В ходе недавнего исследования явления социальной устойчивости обнаружилось, что обмен ресурсами и их справедливое распределение – это ключевые факторы для восстановления общества после бедствий. И общества с высокой социальной устойчивостью, как кибуцы в Израиле, намного лучше защищают солдат от ПТСР, чем нестабильные общества. На самом деле социальная стабильность намного важнее для того, чтобы восстанавливаться от травмы, чем индивидуальная стабильность человека.

К сожалению, последние десять лет американские солдаты возвращались в страну, которая считается социально нестабильной. Ресурсы в ней делятся не поровну, четверть детей живет в бедности, работу найти трудно, а на минимальную оплату труда практически невозможно прожить.

Вместо того чтобы работать и вносить свой вклад в процветание общества, многим ветеранам просто предлагают пожизненные пенсии по инвалидности. И они их, конечно, принимают, а зачем отказываться? Общество, которое не различает степень травмы, не может ждать, что воины будут делать это за него.

Звонок домой с Марса

Мой отец вырос в Европе, и я часто ездил туда, вначале с семьей, а потом и самостоятельно. Мне было около двадцати лет, когда мне посчастливилось приехать в испанскую Памплону на знаменитый фестиваль – бег быков. Однажды вечером в баре я болтал с двумя уже неплохо подвыпившими испанцами. Один был одет в белую футболку и пил красное вино из кожаного сапога. Эту футболку он заливал вином каждый раз, когда прикладывался к нему. Еще на нем был пластиковый шлем викинга с фальшивыми самоцветами, о котором он, похоже, совсем забыл, хотя тот очень бросался в глаза. Парень пил и глуповато ухмылялся, приобняв своего друга, и все шло хорошо, пока в бар не зашли трое марокканцев. Они были так же пьяны и счастливы, как все остальные, пока самый крупный из них не приметил шлем викинга на голове моего приятеля. Он широкими шагами подошел прямо к нему и схватился за головной убор. «Это мой шлем! – закричал он по-французски. – Ты его украл!»

Я один знал и испанский, и французский, так что мне пришлось перевести его слова. Мой друг, держась за шлем, тоже закричал: «Неправда, он мой!» И тут всё завертелось. Все пятеро стали вырывать шлем друг у друга из рук. Они не махали кулаками, потому что никто не хотел ослаблять хватку, но дело явно шло к этому. Парни топтались, рычали на двух языках, постепенно ломая шлем. Но вдруг мой приятель воскликнул: «Стойте! Он ломается».

Стало очень тихо. Спорщики уставились друг на друга. Наконец испанец повернулся ко мне и спросил очень вежливо, как по писаному: «Не соблаговолит ли благородный сеньор взять этот шлем в свои руки и защищать его ценой чести моей семьи, а также своего доброго имени?» Я, не представляя, как долго нужно быть знакомым с человеком, чтобы заступиться за него в пьяной драке, тем не менее согласился. Друг передал шлем мне. Теперь я стоял в круге лицом к лицу с тремя пьяными марокканцами, а приятель отошел к барной стойке и заговорил с барменом. Сцена была похожа на чопорное заседание уголовного суда.