Племя - [16]
Подвал одного из зданий был достаточно глубоким, чтобы служить бомбоубежищем, и подростки со всей округи жили там в подобии коммуны, которая была практически независима от взрослых, живших наверху. Мальчики уходили воевать на передний рубеж на десять дней кряду, а потом возвращались, чтобы присоединиться к девочкам, которые постоянно жили в коммуне. Все вместе спали на матрасах на полу, вместе ели, влюблялись и расставались, слушали музыку, болтали о литературе и… шутили о войне.
«Мальчики были нам как братья, – рассказала Ниджара. – И мы, девочки, не дожидались их, утирая слезы… нет, мы веселились. Честно сказать, это даже раскрепощало. Наша любовь была невероятна. Они возвращались с фронта, большинство из них были музыкантами, и они устраивали для нас маленькие концерты. Мы не верили в героев. Мы были панк-рокерами. Нашим главным героем был Дэвид Боуи».
Через шесть месяцев осады родителям Ахметашевич удалось эвакуировать ее в Италию. Они не были уверены в том, что она здесь выживет. Девушка сильно похудела после операции, но так и не смогла восстановить вес. Хотя в Италии она была в безопасности и наконец-то начала выздоравливать, ее одиночество было невыносимым. Ниджара волновалась, что если война никогда не закончится и все погибнут, то она останется одна-одинешенька. В конце концов она решила вернуться обратно в Сараево. Почти никто больше не делал этого. С точки зрения бюрократии это было даже сложнее, чем выбраться из осажденного города, но с помощью матери у нее все получилось. Она прилетела в разбомбленный аэропорт, обложенный мешками с песком, и нашла попутку в город, назад к своей семье.
«Я скучала по человеческой близости, я скучала по тому, как они меня любили. В Боснии сейчас мы больше не доверяем друг другу, мы стали очень плохими людьми. Мы не усвоили урок войны о том, как важно делиться всем, что у тебя есть, с человеческими созданиями рядом с тобой. Можно попросту сказать, что война превращает тебя в зверя. Мы были как звери. Это безумие, но таков основной человеческий инстинкт – помогать человеку, который сидит, стоит или лежит рядом».
Я спросил Ниджару, были ли люди намного счастливее во время войны.
«Счастливее некуда, – ответила девушка. Затем добавила: – И мы чаще смеялись».
Я просыпаюсь в горькой безопасности
До теракта 11 сентября оставался год. Я только что вернулся из Афганистана, где провел два месяца с Ахмадом Масудом, лидером Северного альянса, и впервые осознал, что у меня проблемы, на станции нью-йоркского метро.
Я не оценил то, как этот опыт повлияет на меня психологически, и был совершенно не готов к последствиям. Масуд отчаянно сражался за открытие маршрутов для поставок гуманитарной помощи по реке Амударья до начала зимы, но его блокировали группировки талибов на высоте, с которой было видно таджикскую границу. В окопах сидели сотни боевиков Талибана, вооруженные танками, артиллерией и подкрепленные несколькими «МиГами». Печально известная бригада коммандос «Аль-Каиды» тоже была там, как и добровольцы из Узбекистана и Чечни.
Людей у Масуда было в три раза меньше, чем у противника, не хватало абсолютно всего, от танковых снарядов до продовольствия. В какой-то момент мы с попутчиками добрались до позиции на фронте, которая только что была отвоевана у талибов. С их стороны ожидалась неизбежная контратака. Мы скрючились в узких траншеях и слушали, как ракеты со свистом проносятся и взрываются, ударяясь о плотную глинистую почву. Еще у Северного альянса не было артиллерии, так что нам оставалось только сидеть смирно и ждать, когда у талибов кончатся снаряды. В конце концов нам удалось оттуда выбраться, хотя мы потеряли под обстрелом одну из вьючных лошадей. Много дней после этого в моей душе царило смятение, как будто я пережил конец света.
Однако к возвращению домой я уже перестал думать об этом и обо всех других ужасах, которые мы видели. О жертвах пехотного штурма на минном поле, о голодающих мирных жителях, о реактивных «МиГах», которые кружили над нами, ища, куда бы сбросить бомбы…
Я мысленно похоронил все это в глубинах памяти, но однажды вошел в метро в час пик, чтобы сесть на поезд до центра. И вдруг обнаружил, что прячусь за железной балкой, уверенный, что сейчас умру.
Почему-то все казалось мне угрожающим: толпа на платформе, огромная скорость поездов, ослепительный свет, оглушительный шум. Я не мог объяснить, что случилось, но мне было страшнее, чем в Афганистане.
Я прижимался к балке сколько мог, а потом не выдержал, бегом помчался к выходу и отправился домой пешком. Страна тогда еще не воевала, и я понятия не имел, что мое переживание как-то связано с войной, просто думалось, что схожу с ума. Еще несколько месяцев после этого я постоянно переживал приступы паники в тесных пространствах с большим скоплением народа: в самолетах, фуникулерах, барах. Потом это прошло, и я не вспоминал об этом два или три года, пока не заговорил на семейном пикнике с женщиной, которая оказалась психотерапевтом. Соединенные Штаты только что вторглись в Ирак, и, наверное, это побудило ее спросить меня, не травмировали ли меня войны, о которых я писал. Я сказал, что нет, но меня мучают приступы паники в людных местах. Она кивнула: «Это называется посттравматическим стрессовым расстройством – ПТСР. Вы еще немало о нем услышите в ближайшие годы».
