Племенные войны - [22]

Дом был шикарен, у него оказалось даже несколько десятков встроенных гаражей, чтобы особо влиятельные жильцы могли запросто сесть в свои автомобили и ехать по своим делам, то есть, конечно, по делам революции и государства. А парадный двор-курдонер, с садом и фонтаном, отделялся от проспекта колоннадой из красного гангутского гранита.

Для Акку Пааси, однако, места не нашлось, он сам спустился в цокольный этаж и вытащил за бороду приписанного Дому Бенуа лакея-консьержа.

— Все, баста, — сказал он. — Мы всех лакеев освободили от их рабского труда, так что, батенька, пошел вон!

— Как же так? — очень искренне удивился лакей. — У меня же семья. Куда мне подаваться?

— У меня тоже семья, — не моргнув глазом, соврал Акку. — Работы у тебя все равно нет, трудовой договор кончился, настоятельная рекомендация освободить служебное помещение. Куда пойдешь?

Консьерж на несколько секунд зажмурился, а потом сказал:

— На Путиловский завод — раньше там работал. И с углом помогут.

— Ну, вот, и молодец! — убрал свой маузер в деревянную кобуру Пааси.

Жил былой лакей не то, чтобы в роскоши, но четыре комнаты в распоряжении имелось. Акку был человек нежадный, поэтому половину квартиры предложил занять Лиисе Саволайнен с условием, чтобы она прибиралась и у него в комнате. А одну свою клеть он запер на-про-запас. Мало ли, женится когда-нибудь!

Прочие дворники и обслуживающий дом персонал сразу же после этого случая истово взялись за брошенную, было, работу. О зарплате можно было поговорить потом, важно — жилища своего не утратить.

Вот такой был Дом Бенуа, и, подходя к нему, Тойво раскланялся сначала с Зиновьевым, потом с Кировым, сердечно пожал руку Эйно Рахья, кивнул Виртанену, небрежно отмахнул Лепола, Лехтинену и Пелтола, подмигнул Токой, хлопнул по плечу Пааси.

А с Лиисой здороваться не стал, подумав про себя, точнее — подумав про нее: «Сука ты, Саволайнен. Стучишь Бокию». О сроках выезда в Буй Антикайнен Глебу не говорил, тот их сам откуда-то взял, словно из воздуха.

На этот раз Тойво заночевал у Акку, предавшись с ним воспоминаниями о былом Гельсингфорсе, оба были не понаслышке знакомы с шюцкором. Пааси предположил, что в скором времени не вполне официальная лотта (женский аналог шюцкора), обретет свой государственный оборонный статус.

— Коль лотту легализуют, жди войны, — сказал Акку.

Официальное признание женской добровольной дружины наступит в 1919 году, в том же году будет иметь место самый масштабный финский поход против Советского Союза. Август Пю, хоть и был полным отморозком, но ум имел ясный.

Они беседовали вполголоса, чтобы никакая самая случайная мышь, случившаяся поблизости по случаю, ничегошеньки не услышала. Лиисы дома не было, но такие предосторожности казались уже вполне нормальными для нормальной жизни.

— С деньгами, что с Турку вывезли, надеюсь, все в порядке, — предположил Тойво.

— Как видишь, — Акку широким жестом обвел комнату вокруг. — Главная проблема больших денег — это сохранить их, если не удается преумножить. А что?

— Да так, ничего, — ответил Антикайнен.

— Брось, брат! — широко заулыбался Пааси. — На мели, поди, сидишь? Деньги были, да уплыли. Так?

Тойво не стал отвечать, только неопределенно махнул рукой. Врать не хотелось, но правда в словах товарища была: он действительно сейчас был очень стеснен в финансах.

— Тебе бы к Гюллингу напрямую — уж он-то в курсе, откуда взялась вся эта роскошь в Доме Бенуа. Так не выловить его на этой неделе: в Москву укатил дела решать. В общем, предлагаю тебе лучший вариант. Возьми деньги у меня, а сам напиши расписку. Идет? — лицо Акку выражало самое радушное радушие, на которое способен, например, волк при встрече с другим волком.

— А у тебя разве деньги есть? — недоверчиво поинтересовался Тойво.

— Возьми бумагу и чернила и пиши, — хмыкнул Пааси. — Деньги найдутся.

Антикайнен воспользовался советом и, макнув пером фирмы «Паркер» в винтажную чернильницу фирмы «Беттлинг», написал на отменного качества листе писчей бумаги слово «Talletus Todistus» (Сохранная Расписка, в переводе с финского), как когда-то в детстве в обществе «Совершенство». По-русски писать как-то не получалось, да и не хотелось, в общем-то.

Он написал «бла-бла-бла, тыр-тыр-тыр» (не хочется практиковаться в финской лексике), что любознательный переводчик перевел бы на русский, что он, такой-сякой, берет у другого-такого деньги в сумме…

— Сколько ты мне можешь одолжить? — Тойво поднял голову от листа к Акку.

— А сколько тебе надо?

— Тысячу, — сразу же ответил тот. Это было много, но чего уж тут мелочиться, когда где-то в надежном месте его ждали сотни тысяч.

— Ну, так и пиши: одна тысяча сто пятьдесят марок.

Тойво опять склонился к листку, но тут же снова посмотрел на Пааси.

— А что ты хочешь? — развел руки в стороны Акку. — Коммерция, бляха муха. Гюллинг поперхнется от досады. Но ему деваться некуда: и ты, и я знаем, сколько было изъято в Турку денег. Так что не обеднеет — пиши.

Антикайнен старательно вывел перед росписью самое заключительное слово: epajarjestelmallistyttamattomyydellansakaan (одно из самых сверхдлинных слов, которое автор не смог перевести — ему его прислали сволочи из Миграционной службы). Алес, гонсалес.