Плечом к плечу - [23]
Шрифт
Интервал
Повыше стриженых голов
Они очерчены неловко.
Во мгле повисла тяжесть слов,
Простых и метких, как винтовка;
В землянке, освещенной слабо,
Как бы вместился целый свет:
Мечты огромного масштаба —
Сто тысяч мест, сто тысяч лет.
И вот уж различает око
Балконов поднебесный хор,
Дома — подобье светлых гор,
Мост, взгромоздившийся высоко,
И капителей с небом спор…
Здесь в снежной мгле, где смерзлись травы,
В степях, закованных зимой,
Для нас струят величья влагу
Сосцы истории самой.
И если преступлений цепь
Влача до самого Берлина,
Враг превратит наш дом в руины,
Отчизну — в выжженную степь,
И если мы в краю родимом
(А до него уж не далеко)
Увидим только клубы дыма
Да пепел теплый и белесый,
То мы своей рукою сильной,
Привыкшей к молотку и сваям,
Свободной, светлой и обильной
Поднимем Польшу из развалин.
1943 г., ноябрь
Баллада о Первом батальоне
Низина и мрак между ними и нами,
Холмами бугрится земля.
Вдали винокурня чернеет камнями,
Как будто скелет корабля.
Окопы молчат, лишь порой в отдаленье
Сверкнет самоходная пушка-виденье.
Там немцы! Наверное, настороженно
Глядят они в стекла сейчас,
А может, со страха свернули знамена
Пред славою, ждущею нас.
Разведать — что скрыли туманные тропы!
И вот батальон покидает окопы.
У горнов уральских железные брызги
Ловили они на ладонь,
В лицо им дул ветер студеный, сибирский,
А грудь закалял им огонь.
В руках их двуручные пилы скрипели,
Ложились на плечи им кедры и ели.
Не слышно в их голосе нотки тревожной!
Без страха идут они в бой,
Увидев, что так мимолетно и ложно
Затишье пред жуткой грозой.
А небо за ними слегка розовеет,
И эхо шаги их по ветру развеет.
Навстречу из мрака ракетные взлеты,
Прожекторов белых мечи.
В три яруса сыплют огонь пулеметы
И бьют, как стальные бичи.
Огнистые иглы в тумане и дыме
Строчат, словно нитками кровяными.
Вдруг сразу все стихло, и только Мерея[43]
По топи журчит ручейком.
И мертвые спят, а живые теснее
Смыкаются, штык за штыком.
Один только ксендз в тишине голосисто
Хорал распевает средь жуткого свиста.
Уж видны убитых тела на рассвете,
И вот, оглушая, подул
Грозою смертельной стремительный ветер
Из тысячи огненных дул.
Грохочут, гремят, надрываются пушки…
И вновь батальон поднялся у опушки.
Ляхович майор[44], с револьвером, высокий,
Идет впереди напролом:
«В атаку, товарищи! Там недалеко,
В восьми километрах, — мой дом.
Жена там, и сын на руках ее плачет…
Вы знаете, что для отца это значит!»
И вот под огнем так бесстрашно и просто
В атаку повел батальон
На проволоку, пулеметные гнезда,
На дзоты, на смерть… и вдруг он
Качнулся, и в сердце, что жило отчизной,
Граната метнулась, осколками брызнув.
Солдатские руки его подхватили,
Быстрей наступленье пошло,
И Гюбнер[45] доносит, от ран обессилев:
«Захвачено с боем село…»
Вот пал и Пазинский[46]. И в жажде расплаты
Всех павших уже не считают солдаты.
Ловя каждый треск в полевом телефоне,
За боем следит генерал:
«Резервы и танки!» — и быстро на склоне
Овражистом в огненный шквал
Проносятся танки, проходят резервы.
И вновь батальон поднимается Первый.
Стреляет и колет, дорвавшийся к бою.
Вперед и ни шагу назад!
Под яблонями, под осенней листвою,
В Тригубовом[47] павшие спят.
Их сон охраняют столбы да пороги,
На дальней, ведущей к отчизне дороге.
1943 г., октябрь
Элегия на смерть Мечислава Калиновского
I
Мать-землю оросил солдат горячей кровью,
Разбитой грудью к ней приник в тоске сыновней,
Как воин, принял смерть — без страха и сомненья,
Под блузой у него хранилось донесенье.
Да, Калиновский пал!
В день грозной нашей славы
Погиб и сердцем вновь обрел свою Варшаву.
II
Он, видевший в мечтах иные очертанья, —
Возникшие в садах фасады светлых зданий,
Веселый детский смех, в тиши аллей тенистых
Звенящий, словно шум потоков серебристых,
И площадей размах, что снилися порою
В цветении знамен, рукоплесканьях, гуле,
Стеклянные цеха, проспекты, труд героев,
И санатории, что к склонам гор прильнули,
И многооких школ задумчивые своды,
Театр, несущий мысль и ясность чувств народу,—
О солнечных делах мечтал он, но решетка,
Насилья черный знак, вдруг перед ним вставала,
И зубы скалила дверей перегородка,
Что под ударами мечты не отступала
И лишь скрипела зло.
Нет, он пророком не был,
Но то, что произнес, — как колокол звучало.
Он созревал, искал, вторгался мыслью в небо
И передумывал всю жизнь свою сначала.
Он твердый путь избрал и не свернет с дороги —
Ведь всюду мрак царит, везде народ убогий,
Повсюду человек другого угнетает,
А имя — Человек — повсюду унижают,
Повсюду Труд — позор, Любовь — везде бесчестье,
Повсюду власть в руках у подлости и лести,
Повсюду дремлет Мощь, себя не сознавая,
И стоязыкое Отчаянье стенает.
Но на истории тесьме, в веках развитой,
Есть надписи порой, что не стереть обманом,
Года, когда на сейме рядом с гордым паном
Простолюдин, умом — не родом — знаменитый,
Решал о судьбах Речи Посполитой[48].
Рабочий, коммунист — он был прямым потомком
Килинских[49]! В боевых традициях былого
Искал для новой жизни родине основу
И счастлив был, что видит новый свет с Востока
В Стране Советов он увидел мир широкий,
Чудесный звездный план народа-исполина,
Сметающего прочь седую паутину
Отживших навсегда проступков и пороков.
Его на подвиг звал шагов народных топот