Платонов тупик - [6]

— Перестань. Возьми себя в руки, — резко оборвал ее Платон.

— Не могу, соскучилась. — Она смотрела на него большими влажными глазами, играла умоляюще бровями, нежные губки ее призывно подергивались. Эмма достала из сумочки платочек, промокнула осторожненько глаза, поморгала длинными ресницами, улыбнулась: — Не буду. Ты ведь не любишь, когда я плачу… Когда придешь, Платоша?..

— Не знаю. Наверное… — хотел сказать «никогда», но сдержался, не посмел обидеть — такая она искренняя и беззащитная. — Вот так занят, — он провел ребром ладони по горлу. — Работы невпроворот. Прости, но… Война идет.

— Так и что? Вся жизнь теперь должна прекратиться? А, Платоша? — она заглядывала преданно в его глаза.

— Не знаю. Наверное, нет, но… Но я не могу… Я даже дома не бываю, — говорил он отрывисто.

— Ну, вот и зашел бы, отдохнул бы?

— Извини, Эмма, не могу, некогда. — И он торопливо стал отступать от нее. — Извини… Может, как-нибудь вырвусь… Но вряд ли… Не могу…

И они расстались. Давно расстались, больше месяца уже, наверное, прошло…

— Не было, — повторил он решительно и посмотрел в упор на жену. — Ничего не было. Да и не до этого мне сейчас.

— Разве что… А почему домой не приходишь?

— Некогда.

— Но ты же спишь где-то?

— На диване у себя в кабинете.

— Как беспризорник… Тут идти-то всего полчаса. Что ты выгадываешь?

Потупился Платон виновато:

— Да выгода-то, верно, не велика… Но поздно кончаю, глубокой ночью уже, устанешь, как собака, — шагу лишнего не сделать. Ладно. Ты права… Приду, сегодня обязательно приду. Только ты успокойся и о разных глупостях не думай: не до того мне сейчас. — Он открыл дверь, крикнул дочери: — Клара!

На зов прибежала пухленькая, розовощекая девчушка с ручкой в руке и с чернильным пятном на лбу.

— Клара… Уроки делаешь? Молодец. Но и за мамой присматривай, помогай ей, ты ведь уже большая. — Он оглянулся на жену. — Мать наша совсем расклеилась. Я буду звонить. Побегу.

— Поел бы, — сказала Мария.

— Нет, пойду. Некогда. Там перекушу. — И он быстро побежал по ступенькам вниз.

4

День выдался жаркий, на небе ни облачка, солнце, будто раскаленное в доменной печи, немилосердно пекло и угнетало все живое. Листья на деревьях обвяли и повисли, не давая под собой тени. Трава пожухла под толстым слоем белесой пыли. И только в сквере как ни в чем не бывало вызывающе бодро цвел львиный зев. Желтые и красные султаны его из мясистых лепестков были похожи на восковые, и, если бы не редкие пчелы, которые обшаривали глубокие чашечки, они и впрямь казались бы искусственными.

Платон бежал на работу короткой пешеходной тропкой, которую проделали местные жители, — через дворы, вдоль сквера, мимо частных сараюшек, через Горловское шоссе… Шоссе было запружено — по нему медленно тянулся обоз беженцев. Усталые лошади еле тянули телеги с разными пожитками, поверх которых сидели малолетние дети и старухи. Мужики, подростки и молодые женщины плелись вслед за подводами — грязные, измученные. Платон невольно остановился, засмотрелся задумчиво на этот печальный обоз, хотелось чем-то ободрить обездоленных людей, но не знал — чем и как.

Неожиданно среди беженцев прошло какое-то волнение: они загомонили, затревожились, запоглядывали на небо, стали нахлестывать лошадей.

— Немец, немец! — закричал кто-то из них.

Платон поднял голову вверх и там в далеком небе заметил летящую точку, величиной с комара. И только теперь до него донесся отдаленный, какой-то натужный, прерывистый гул моторов. Екнуло сердце: «Неужели?..»

Беженцы торопливо сгоняли повозки с дороги на обочину, люди сыпались с них как переспелый горох и падали в кювет друг на дружку, панически крича.

Не зная, что делать, Платон растерянно стоял у дороги, пока заросший мужик не толкнул его в кювет, закричав сердито:

— Чего маячишь, як… Ложись!

Платон повиновался приказу, но не лег, а только присел на корточки, не спуская глаз с самолета. Самолет пролетел еще немного и, кажется, над самой их головой стал разворачиваться. Развернулся и, оставив в небе белую дымовую петлю, не спеша улетел на запад.

Среди беженцев снова поднялась суматоха, они быстро выбирались из кювета, нахлестывали лошадей, на ходу взбирались на возы, торопили друг друга:

— Скоришь!.. Скоришь! Та куда ж ты?..

Платон дернул за рукав мужика, который его толкнул, остановил:

— Погоди…

— А-а… — сказал тот растерянно. — Може, я вам больно зробив, так звиняйте… — Речь у мужика была певучая, и Платон сразу догадался, что беженцы из Западной Украины.

— Ничего, — сказал Платон. — Откуда знаете, что это немецкий самолет? Может, это наш, а вы в панику?

— Ни… То немец, по звуку знаем. Немец. Звиняйте, треба тикать.

— Да погоди, — Платону хотелось расспросить мужика, как там, где идет война. — Успеешь тикать: самолет-то улетел.

— Цей улетив, други прилетят. Оно бачишь? — Он указал на медленно таявшую в небе белую петлю. — То знак разведчик оставыв для бомбовозов. То мы вже знаемо. Не раз так було. Надо тикать у полэ, от станции подали.

— А вы откуда?

— З-пид Ужгороду, — ответил мужик уже от брички.

«Ну, эти из дальних мест…» — облегченно подумал Платон, однако тревогой повеяло на него, будто вплотную коснулся опасности. Через дорогу перешел, идет, спешит, а сам нет-нет да и взглянет на небо: долго что-то не тает белый след от вражеского самолета… Вдруг и в самом деле это зловещий знак? Да только уж как-то все это непонятно: разве у них карт нет и разве там не обозначены города и станции? Дело другое — скопление войск… Но опять же, что за знак такой непрочный? Был бы ветер, его давно бы уже стерло и следов не осталось… Взглянул снова на небо — вроде тает петля. Хотя бы скорее исчезала, мало ли что…