Платонов тупик - [42]

22

Весна началась — как всегда — игрой солнышка, бурной капелью, таянием снега днем и заморозками по ночам, журчанием ручейков, половодьем, появлением первых проплешин на бугорках и ранней нежной зеленью. Но людям весна эта казалась необычной — они так долго ждали ее, столько надежд возлагали на нее… Только бы дожить до весны! Будто вместе с вешним половодьем унесет она разом и холод, и голод, и оккупацию.

Оживились люди. Не успел солончаковый бугор оголиться от снега, пошли с ведрами на охоту — сусликов добывать; не успела земля нагреться, не успели еще выползти первые листочки травы, пошли люди на промысел крапивы…

Гурины всей семьей собирали крапиву в колючих зарослях «перчика» в конце огорода. А крапива была еще такая молодая, еще и первая пара листков не развернулась, еще и цвет у нее был буроватый, она даже еще и не жглась, — из земли выдирали долгожданную спасительницу. Набрали, обдала ее Анна кипятком, помыла, измельчила — и в суп. А сама приговаривала:

— Ах, крапивка ты наша родная! Сколько я помню голодных годов — всегда надеялись на крапивку. И в двадцать первом, и в тридцать третьем, всегда говорили: «Дожить бы до крапивы». А как получшает время, так забывают спасительницу, вырубают, если вырастет где-то поблизости. А нет бы песню про нее сложить… Вот ты, Вася, стишки сочиняешь, небось про крапиву не напишешь? А она стоит того…

Варево получилось вкусным — кисленькое, пахнет свежей зеленью.

— Вот вам и зеленый борщ! Не хуже, чем со щавелем, — говорила радостно мать, хлебая ложку за ложкой крапивный суп…

Не успела земля просохнуть, принялись люди за огороды — сажали, засеивали, чем могли. Но больше старались кукурузой да картошкой засадить — это главные заменители хлеба. В междурядьях толкали зернышки свеклы, фасоли. Не давали гулять ни одному сантиметру земли — до самого порога вскопали и засеяли. В палисадниках вместо цветов теперь росли кукуруза и картошка.

Но как плотно ни засевали огороды, понимали: не даст огород столько, чтобы хватило и на зиму. И кукуруза, и картошка — сколько ее будет съедено еще в завязи! И поэтому поглядывали с вожделением на клин колхозной земли, который примыкал почти к самым огородам крайней улицы и тянулся в одну сторону вниз до самой кринички, а в другую — до школы, что стоит на выгоне. Смотрели, ждали, что собираются делать с этой землей немцы. Те вроде ничего не собирались, а время уходило, и стали тогда более смелые один по одному столбить себе участки. А когда осмелели и несмелые, весь клин уже был расчерчен и размечен — колышками, бороздками, комьями земли. Назревал скандал.

Но к тому времени уже была кое-какая местная власть: десятские, сотские и где-то там — староста. Десятские и сотские были разные — плохие и хорошие. «Плохие» — это те, которые служили немцам не за страх, а за совесть, и те, что, пользуясь своим положением, старались нажиться за счет населения. «Хорошие» же не обижали людей, старались помочь им хоть как-то, облегчить жизнь, не вступая, конечно, в конфликт с немцами.

На крайней улице, которая тянулась от фонтана и до самого мосточка, полукольцом огибая злополучный клин земли, сотским был Степан Криворуков — мужик толковый, разумный и степенный. Он был «хорошим» сотским. Если узнавал, что к кому-то должны прийти «трусить хлеб», то есть с обыском, чтобы конфисковать «награбленное» на горящем элеваторе зерно, или готовилась какая-то облава, незаметно давал знать, предупреждал население. Таким образом Васька да и другие до сих пор спасались от разных мобилизаций — прятались или уходили на время из дома, а близкие говорили, что они ушли за хлебом, менять. Мобилизация затухала, все успокаивалось, и Васька выходил из «подполья».

Узнав о назревавшем конфликте из-за земельного клина, Криворуков занялся дележом сам. Созвал на сход всю улицу и объявил, что самочинный захват земли делать нельзя. Надо разделить ее на всех по справедливости. Он прикинул, и по его подсчетам получается по две сотки на едока.

— А чтобы не было обидно, кому какой участок достанется — тяните жребий. Отмерять начнем от школы. — Криворуков кинул на плечо заготовленную заранее двухметровку — буквой «А» сбитые три рейки, — пошагал в сторону школы на самый угол земельного клина. Высокий, здоровенный мужик, он людям в глаза не смотрел, шел потупив взор в землю — стеснялся своей должности. Знал: хоть он и «хороший», но в глазах людей все равно немецкий прислужник и «господин сотник».

— Господин сотник! Мой первый номер, вот, — догнала его истощенная женщина и показала скрученную в трубку бумажку.

— Хорошо, — буркнул он. — Вот и начнем с вас.

Криворуков размерил участки с одной стороны, потом — с другой, чтобы не было споров из-за меж, воткнул свою двухметровку одной «ногой» в землю, сказал:

— Оставляю вам. На случай какого спора… — И пошел домой.

Тянули жребий и Васькина мать, и Иван, и Платон…

Пахать землю было нечем, некогда и незачем: в прошлом году здесь росла капуста, так что земля была мягкой и чистой, поэтому ее лишь взрыхлили тяпками и засадили кукурузой.

У Анны на весь участок кукурузных семян не хватило, и они вскопали грядку под овощи — посеяли огурцы, помидоры, морковку, добавили свеклы, фасоли. А по кукурузе — в междурядья (откуда только и взялись у нее!) — Анна разбросала по редким лункам семена арбузов и дыни.