Плато - [64]

Огни погасли уже почти во всех встречных домах, но вдали уже светился шпиль военного колледжа над одноэтажным, прижавшимся к шоссе Северопольском. Путь к мотелю лежал мимо заржавевшего танка времен второй мировой, рачительно водруженного на постамент, мимо ажурной беседки на лужайке, мимо таверны, откуда еще доносились голоса подвыпивших студентов. Сонная барышня в бежевой униформе, отложив свое Евангелие в переводе на разговорный язык, выдала им ключи, пожелала спокойной ночи.

Гость лег на кровать, в чем был, и закинул руки за голову.

- Может быть, в ресторан?

- Нет.

- Хочешь своего коньяку?

- Давай. Где, говоришь, кладбище?

- В двух шагах.

- А жила она где?

- Тоже рядом. Городок крошечный. В полчаса можно пешком пройти. Неужели ты ее до сих пор любил?

- Да.

Когда Хозяин откупорил бутылку и разлил спиртное по одноразовым стаканам, Гость уже не то заснул, не то потерял сознание. С улицы до мотеля отчетливо доносилась раскатистая гитара и хохот молодых голосов.

"Господи, как далеко от дома, - Хозяин выключил свет, взял свой стакан, сел у окна. - Не Австралия, не Таити, но все-таки, как невероятно далеко. Этот, уничтоженный, похрапывающий на одеяле, когда-то давал мне уроки артистизма жизни, всегда был умнее меня, талантливее меня, потом выпустил друга, словно воздушный шар, в свободный мир. Улетел и сам, словно сказочный продавец этих самых воздушных шаров. Вот-вот шары его лопнут от падения давления, и останусь я один, как перст..."

В "Вестнике Зеленых Холмов", купленном в международном газетном киоске в центре Города, он с ужасом увидел тогда бодрую, насквозь положительную физиономию убийцы, а рядом - смеющуюся Елизавету (газеты любили выбирать для таких публикаций самую жизнерадостную карточку жертвы, а может, другой не нашлось). Потом появились и фотографии с похорон: Юсуф, утешающий дочку, могильный холм, покрытый дерном. Граждане Северопольска разделяли праведное негодование происками Отечества, возмущались гибелью пассажиров гражданского самолета, но неприемлема личная месть славянам, среди которых, тактично добавил мэр городка, многие снискали уважение коренных граждан Федерации непримиримой борьбой против утопизма.

Большеротая женщина с короткой стрижкой никогда не боролась с утопизмом. Носила ее накликанная на свою голову судьба, словно сухой листок, выдула из славянской провинции в Столицу, из Отечества в Ассирию, из Нового Амстердама к изнывающим на солнце малинникам и скрипучим снежным дорожкам над замерзшими реками Зеленых Холмов. Успокоилась ли она перед смертью? Забыла ли своего Гостя - которого, в сущности, любила еще больше, чем он ее? Все годы в Ассирии и в Федерации она хранила верность ревнивому Юсуфу, это он знал точно, не та была женщина, чтобы размениваться на встречного-поперечного.

Гость продолжал лежать недвижно, закинув руки за голову. Из таверны тянулась компания студентов во главе с пошатывающимся, по-обезьяньи приземистым джентльменом. Сюзанна без стеснения поддерживала его под локоть. Коган был в ударе.

- Вот еще, погодите, - говорил он, задержавшись под уличным фонарем, - остановитесь-ка, я не умею на ходу...

- Стоп, ребята, - выкрикнул кто-то, - еще один бесплатный урок славянского стихосложения.

- Долинный человек с младых ногтей утешен беспамятством чего-то там...

Коган запнулся. Пока он, кружась на месте, хватался за голову, студенты мало-помалу разбредались, в счастливой уверенности, что уходят незамеченными.

- Беспамятством листвы! - воскликнул Коган с торжеством. - Долинный человек с младых ногтей утешен беспамятством листвы, и дым его костра полвека рвется вверх, безудержен, замешан на ветре и огне. Ты говоришь, пора: и утром дорогим дыханье - пеплом, сажей - взлетит и ослепит осенний небосвод. Проснется человек, и неохотно скажет: Я царь, я раб, я червь. И медленно уйдет туда, где от ночной, от снежной глаукомы, наследственным лучом спускается река в стеклянные края, друг с другом незнакомы зеленые холмы, и левая рука, оканчивая взмах, дрожит и леденеет, а правая летит к ушедшим временам без всякого стыда, как будто ей слышнее железная струна, невидимая нам.

Кроме Сюзанны, только две жалостливые девицы в джинсах остались под равнодушным фонарем, да молодой человек, по-славянски явно не понимавший. Все трое смотрели на читавшего старика с добросовестно-туповатым выражением. Сюзанна обняла его за плечи.

- Спать пора, Коган, - сказала она так, что Хозяин от ревности побагровел. - Идемте. Слушатели ваши разошлись, час поздний. Мы постояльцам гостиницы спать не даем.

Улыбнувшись, Коган зашаркал по обочине, щедро посыпанной гравием.

- Ты извини меня, девочка, - бормотал он, - видишь ли, они, быть может, плохо знают язык, но все-таки слушают. И потом, звезды. Сколько их здесь. Ты вообще понимаешь, как я люблю звезды?

- Помолчи, - перебила Сюзанна. - Не забывай, что знаменитому Когану не пристало напиваться и нести околесицу. Они тебе, конечно, дают порядочную скидку, но все-таки помни, что ты профессор, а не только писатель. Хорошо?

- Хорошо, - смеялся Коган, роняя очки, спотыкаясь, тяжело опираясь на руку Сюзанны, - отлично. Твой муж меня экипировал, а ты обучаешь манерам? Кстати, он нас с тобой не пристрелит?