Плато - [48]

Пишу тебе, как обычно, ночью, под детский плач со второго этажа. Между прочим, ни у одной из троих дочек моего соседа сверху ухажеров не было сроду, и мои сожители по пансиону загадочно ухмыляются, когда дочки вывозят своих чад на прогулку (два младенца нормальные, а у третьего синдром Дауна, и меня передергивает от ужаса, когда я его, бедненького, вижу в коляске). Дочки уродливы и кривоноги, мать семейства морщиниста и безответна, а Бороде хоть бы хны - сидит себе на балкончике, попивая пивко и листая бульварную газетку, и черт ему не брат, особенно в день социального пособия, когда он одевает не такие дырявые джинсы, как обычно, и отправляется в винно-водочный магазин за портвейном. Лет пять назад, потеряв место рабочего на табачной фабрике, переселился он на Плато и зажил жизнью обиженного, но хранящего собственное достоинство гражданина. Его окно, выходящее на улицу, до поздней ночи тлеет телевизорным огнем, и мальчик из углового магазина приезжает каждый день со свежей бульварной газеткой и немудрящей едой. Борода угощал и меня портвейном - точно таким же, как в наши студенческие годы в Отечестве. Каждую неделю он покупает лотерейные билеты - и попроще, с которых надо соскребать серебристую пленку, обнажая номер, и серьезные, с настоящим тиражом. У меня в комнате, за телевизором и пивом, Жилец частенько читает ему социологические проповеди на местном диалекте - увы, мало что понимаю, кроме яростного и вдохновенного пафоса, от которого Борода вдруг вскидывает заросшую голову и стучит кулаком по столу, вернее, по заменяющему его ящику из-под молочных пакетов - это в нем просыпается гражданское сознание и обида на неведомых толстосумов с Западного склона. Аркадия бросает курить, рабочие на табачной фабрике больше не нужны, а правительство что-то не торопится переучивать моего пятидесятилетнего соседа на компьютерного программиста или секретаря-машинистку со знанием двух языков. А между тем Плато населяют и другие, это мне просто не повезло (или повезло, в зависимости от того, какой стороной упадет монетка) - народ небогатый, но спокойный, работящий и гордый, с восторгом вступающий в кооперативы по покупке всего на свете со скидкой. Славное дело, только уж больно хлопотно - то надо добровольно работать в кооперативном магазине, то таскать кирпичи на стройке, а где же независимость - была от большого бизнеса, стала - от собственного дитяти. Нет, если уж жить в Аркадии, то как Хозяин - может быть, с риском для собственной свободы, но во всяком случае не попадая в новые, самим собой придуманные сети. Или я снова неправ? Твоя-то жизнь, кажется, тоже - бедная, гордая и независимая, и я до сих пор гадаю, на что ты там живешь - неужели летних заработков хватает на весь год?

К вам собирается Коган, который покуда поселился в моем пансионе на временной должности дворника. Со временем ее займу я сам. Что за город Северопольск? Там правда летом славянская школа, а зимой военное училище? Выправлю визу и приеду. Этим же летом. Я уже купил карту и поразился обилию озер на границе между Аркадией и Федерацией. Хозяин уверяет, что места там небывалой красоты.

Романа я, конечно, не пишу, и напишу вряд ли, только тешусь мыслями о нем. Рано или поздно они отстоятся, кристаллизуются, мой Алексей Татаринов - далеко не такой ленивый созерцатель, как я - выйдет на сцену во фраке и достанет из цилиндра живого кролика, читай - твоего покорного слугу. А я тем временем придумываю ему изгибы судьбы, снабжаю литературными вкусами и житейскими привычками, и от самого себя жертвую не так уж много - скажем, одинокие прогулки по Фонтанному парку, где помятое простонародье попивает свое пиво, и беззубый старик в сомбреро бесплатно играет на электронном органе. Слушают его все, кому не лень, иные даже танцуют неведомые хореографии пляски. Ах, какая вещь электронный орган - сам выпевает семь или восемь мелодией, а ты знай нажимаешь на одну-две клавиши, чтобы стандартная музыка перебивалась твоими собственными аккордами - тоже, впрочем, запрограммированными. Алексей любуется толпой из почтительного далека, подкармливая толстых белок арахисом в шкурке, который, к его удивлению, стоит в Аркадии дороже, чем чищеный. Под мышкой у него томик Когана в бумажной обложке, бесплатно присланный на рецензию. Живой Коган тоже слушает музыку, но с Татариновым он не знаком. А у меня с ним молчаливый договор - встречаться только на этих страницах, в жизни же - как бы не замечать друг друга. И потому я отвлекаю Когана рассказом о самом дорогом, что у меня есть - о тебе, лишь бы он не заметил своего сборника в руке у этого тощего лохматого господина в плотной не по сезону рубашке с закатанными рукавами. Коган слушает участливо, а до моего рассказа знай бормотал, что эти механические аккорды, дескать, заставляют его еще тосковать по Отечеству. Уж не по его ли духовым оркестрам и танцплощадкам с поножовщиной, спрашиваю я, но он молчит в ответ, и, по-моему, отчасти свихнулся на этой своей идее - мне уже довелось слышать от него косноязычное откровение о том, что он, дескать, собирается своим возвращением искупить чей-то грех.