Плато - [39]

До чего унизительна смерть, размышлял Гость.

Мало кого пускал Василий Львович дальше своей карликовой гостиной с бархатным диваном, лаковыми шкафчиками и китайскими безделушками, рачительно помещенными под стекло. Только однажды показал он Гостю свой кабинет: заветную картотеку в пластиковых коробках, плотные пыльные ряды пожелтевшей славянской периодики, и даже наглухо замкнутый ящик письменного стола, где хранилось, по словам господина Шмидта, "дело жизни, которое обнародовать можно только когда я, молодой человек, переселюсь из этой юдоли в лучший мир". Между тем многие гости скорбного пира, разобрав стаканы, мало-помалу разбрелись по всему дому. Одни любопытствующие листали книги в опустевшем кабинете и вынимали из журналов закладки, иные спустились в подвал, где с потолка свисали змеевидные фотопленки на прищепках, проявленные перед отъездом в министерство, а Михаил с Эдуардом и вовсе обнаружили в одном из кухонных шкафов самогонный аппарат из кастрюли-скороварки и медной водопроводной трубы, очень похожей на те, из которых Всемирный союз поэтов сооружал свой глобус. Дочь с матерью всхлипывали на кухне, собирая в мешок для мусора пластиковые стаканы и бумажные тарелки. Дюжины полторы гостей, впрочем, засиделись за столом.

- Можно, наконец, без стыда раскрыть, - настаивал на ломаном английском давешний старик, не оплошавший при выносе гроба, - что покойник сражался с утопистами не только словом. Боевые товарищи по Добровольческой армии помнят его святую ненависть к поработителям Отечества, его героическое решение - встать на сторону третьей силы, сражавшейся и против утопической диктатуры, и против нацистов. Я предлагаю поднять бокалы за добровольческую славянскую армию, и пусть этот тост...

Заместитель директора международной редакции заерзал на стуле. Михаил отвлекся от размышлений о самогонном аппарате и с легким, но отчетливым стуком поставил свой стакан на стол. Эдуард, помедлив, сделал то же самое, за ним Мария. Не понимавшие по-славянски смотрели вопросительно, но тут старик закашлялся, затрясся, отодвинул и свой лафитник, так что осталось непонятным, выпила ли публика за добровольческую армию, или за упокой души господина Шмидта, или просто так - чтобы разогнать собственную тоску.

Только граф Толстой, не заметив назревшего было скандала, слонялся из комнаты в комнату, увиливая от пронзительных взглядов сына и дочери покойника, как, впрочем, и брошенной жены. Но ревностью он не мучился больше. И то сказать, совершенным капризом была она даже два дня назад, а уж теперь, по совести говоря, была бы и вовсе нелепой.

Умер господин Шмидт у телефонного аппарата, едва вернувшись из столицы с неутешительными новостями. Обеспокоенный граф Толстой открыл дверь своим ключом и обнаружил - ах, сами знаете, что он обнаружил, сами представляете, как судорожно принялся набирать номер скорой помощи, затем полиции, не догадываясь первым делом расстегнуть на старике черный пиджак, развязать узенький синтетический галстук, расстегнуть, наконец, душащий ворот белой рубахи. Искусственное дыхание мертвому он делал, прижавшись губами к его обмякшему рту, пока прибывший фельдшер не махнул рукой при первом же взгляде на лежащего. К восьми утра, собравшись с духом, граф раскрыл записную книжку покойника и позвонил в Метрополис и в Новую Ирландию. В девять утра, облаченный в траур, он обошел кабинеты коллег, однако мрачные новости из Столицы (услышанные от покойника по телефону) пока придержал, справедливо полагая, что существование "Союзника" или его закрытие - сущий пустяк по сравнению со смертью господина Шмидта.

Вот, собственно, и все, вернее, почти все.

В лифтовых холлах Издательства развесили типографский бланк с вписанным от руки именем Василия Львовича и соболезнованиями высокого начальства. Ахнул Эдуард. Вздрогнув, поправила чудные свои волосы Мария. Ужаснулся впечатлительный Гость. Помрачнел для виду Михаил, больше других страдавший от мелких придирок старика.

А у окна с видом на пивоваренный завод граф Толстой все звонил в фонд Достоевского, в церковь, на кладбище, в правление союза Славянских добровольцев. Потом за его дверью застучала машинка. Хотелось быть проникновенным и любящим, но стоило закрыть глаза - и мерещились не ровные строчки будущего некролога, но окоченевший, липкий Василий Львович в расстегнутой рубахе, в игривых широких подтяжках, с неестественно запрокинутой головой и колючим подбородком.

Пострадав над машинкой, граф позвал в кабинет Гостя.

- Вы на меня сердитесь за позавчерашнее, - полуутвердительно сказал он.

- Помилуйте, - Гость пожал плечами.

- Я думаю, меня Бог наказал, - глаза его смотрели мимо собеседника, в белую крашеную дверь, в обрамленный диплом об окончании бывшим хозяином кабинета курсов деловой администрации. - Василий Львович оставил вам какие-то бумаги, разберитесь в них, пожалуйста.

О Господи, каким невыносимо жалким вдруг показался Гостю и сам кабинет, и подшивки славянских газет, и выгоревшая карта Аркадии, где осталось только два цвета - голубой и серый, и каллиграфическое расписание дежурств на стенке справа от кресла покойника (сотрудникам раздавались копии, сделанные на том самом допотопном ксероксе). Какая египетская пирамида начальников давила на Василия Львовича, как он, должно быть, стеснялся своего акцента в кабинетах министерства и на совете директоров издательства. Почему он показался мне поначалу таким всесильным, таким самоуверенным? Потому что сулил освобождение от овощного магазина? Или потому, что держал старческой рукой ниточку, тянувшуюся через океан в Отечество? Никакой ниточки нет, вздохнул опечаленный Гость, и не было, и вообще ничего нет на свете, кроме неназойливого жужжания кондиционера, бесшумного движения пыльной листвы за окном, да свежего речного песку на завтрашней могиле.