Платиновый обруч - [43]

— Входите, — услышав наконец-то стук, крикнул Савелий.

Гаврила просунул голову.

— А-а, дедуня, хрыч старый, заходи, чего мнешься.

Старик зашел.

— Савельюшка, да где ж ты раздобыл эдакие наряды? Никак прорву деньжищ отхватил? — полюбопытствовал дворник.

— Да, батя, признали меня. Картину нынче купили. В музее висеть будет, народ изумлять.

— Ну, дай-то бог. Пора бы и признать. Не на других же свет клином сошелся. Это все тебе за труды непомерные, что своей тропкой шел, не свиливал. Теперича супругу тебе, Савелий Степанович, надобно, чтоб приласкала, чтоб отдушиной тебе была.

— Ну, это мы, дед Гаврила, еще поглядим, по сторонам пoглазеем.

— А как же! Осмотрись перво-наперво. А то вертунья какая ни на есть, фиртихвостка, прости господи, рот-то разинет на твои богатства да и прилипнет как репейник, век будешь горе мыкать.

— Ничего, дед. Такую найдем, чтоб и на люди не стыдно выйти и чтоб в дому место свое знала. По всему достойная партия мне нынче полагается.

— Гляди, сокол! Не дай промашки. Степаныч! — вскрикнул дед, увидев замазанные картины, — никак труды свои удумал замазать-то?! Что ж ты, горемычный, с собою сотворил? Не иначе как бес тебя попутал, — не унимался старик.

— Не бес меня, дедуня, попутал. Новую жизнь решил начать. Хватит баловством заниматься. Пора и честь знать. Теперь за большие полотна возьмусь.

— А зачем тебе большие-то, чтоб издалёка видать было? Я вот давеча о богомазе сказывал, так он лики-то не раздувал аршинные, а всякому видать было. Нет-ко, брат, ты, можно сказать, грех на душу взял. Тебя всевышний сподоблял в ту пору, как ты здесь мытарился да изловчался, чтоб солнцу да свету людям больше досталось. А как же! — заволновался Мефодьич.

Савелий, видя, что деда не угомонить, полез в карман.

— Что там тужить, печалиться теперича, — стараясь подражать деду, начал Савелий. — Похорохорился и будет, — он с важностью достал бумажник, вынул четвертную и протянул деду. — Гуляй, Мефодьич, чтоб чертям тошно было. Я и сам бы разговелся, да нельзя мне — на важный банкет поспешаю.

— Тьфу на твои бумажки. Срамота одна. Угадываю, что липкие денежки-то твои, будто мухами загажены. — Дед сплюнул, повернулся и, шаркая, заспешил прочь.

«Вот чудной, впрочем, пора собираться», — подумал Варежкин и вышел на улицу.

Вскоре он оказался возле каменного дома, стоящего в центре города, но на улице тихой и неприметной для любопытного глаза. Ровно в семь Варежкин позвонил.

Дверь распахнулась, и перед воловьим взглядом Савелия предстало миленькое созданьице со вздернутым носиком.

— Очень рады. Входите, пожалуйста. Меня звать Катрин. — Она протянула ладонь тыльной стороною.

Варежкин поцеловал даме ручку, вручил завернутые в газету цветы и большую коробку.

— Примите мой скромный подарок.

Катрин положила коробку и развернула цветы.

— Какое чудо! А как пахнут! Мамочка, иди сюда скорее. Посмотри, кто к нам пришел, — защебетала Катрин.

Из кухни вышла мать.

— Очень рады. Тереза Аркадьевна, — представилась она и тоже протянула тыльной стороною пухлую, с массивным перстнем ладонь.

Варежкину посчастливилось второй раз в жизни поцеловать даме ручку, и это ему понравилось.

— Проходите, пожалуйста, — забеспокоилась Тереза Аркадьевна и повела Савелия по коридору к комнате, из которой доносился запах дорогих сигар и заграничных сигарет.

Савелий вошел в полутьму, где стояли мужчины и о чем-то чинно беседовали. К нему направился хозяин дома — довольно высокий, ухоженный человек.

— Генрих Леопольдович, — отрекомендовалось влиятельное лицо и пожало руку Савелию, — очень приятно, что вы пришли. Позвольте, я вас познакомлю с моими коллегами и друзьями.

Люди здесь были разные, их фамилии ничего не говорили Савелию, к тому же они сразу перепутались в его голове. «Ничего, за столом я повыведаю, кто есть кто и откуда. Но птицы, по всему видно, важные», — подумал Варежкин.

— А теперь прошу к столу. — Хозяин сдержанным жестом пригласил всех в гостиную.

Туда же вливались и дамы, которых представляли Савелию их мужья.

Щедро освещенный стол был так же щедро уставлен всевозможными яствами. Когда все расселись, встал глава семейства, кашлянул и велеречиво начал:

— Дорогие мои! Сегодня у нас знаменательный день.

Все посмотрели на Катрин.

Генрих Леопольдович снова кашлянул и продолжал:

— Пользуясь случаем, позвольте мне от имени всех присутствующих и от себя лично попросить нашего дорогого гостя Савелия Степановича сказать несколько слов. — Под одобрительные кивки и возгласы Генрих Леопольдович сел.

Варежкин, не предвидя такого оборота, слегка опешил, но делать было нечего.

— Благодарю всех за оказанное доверие. Я, естественно, тостов не заучиваю наизусть, в грузинском застолье участия не принимал, но все-таки скажу: дорогая Катрин, если представить себе звездное небо, то самой яркой звездой на нем, несомненно, будете вы. Если представить себе выжженную солнцем пустыню, то оазисом в ней будете опять-таки вы. Если нас застигнет кораблекрушение, то спасительным островом снова окажетесь вы. Вы настолько обворожительны, вы так сияете, что перед вами меркнет весь этот свет. — Савелий показал на люстру. — Как сказал бы один известный пиит: вы — гений чистой красоты. И от себя лично добавлю: еще не родился художник, способный уловить, передать и донести в надлежащей форме вашу небесную красоту. — После чего Савелий чокнулся с Катрин и осушил рюмку.