Платиновый обруч - [24]

— Известно, — ответила тень. — Но вы должны меня извинить: в стадии метастазов витафагия уже не болезнь. Когда приходит агония — лечить нечего. Мы с вами действительно говорили о разных вещах…

Экран погас. Я сидел в тишине и ожидал, когда придет отец. Думать ни о чем не хотелось. На душе было скверно. Почему-то отец не подходил, словно забыл обо мне. Пришлось самому стаскивать с себя тяжелый шлем.

В полумраке я добрался до кабины управления. Дверь ее была открыта. Отец лежал на полу. Он был без сознания. В кабине почему-то никого больше не было. Я вызвал помощь. Через каких-нибудь двадцать минут его доставили в нашу клинику.

Все происходило чудовищно обыденно. Повадки витафагии известны каждому. Всем было ясно — это заключительный акт.

Я сидел у изголовья отца. Пришел мой сын, тоже физик. Мне всегда казалось, что деда он любил больше, чем меня, хотя иногда я чувствовал, он, как и я, побаивался неистовой насмешливости предка.

— Они сказали: «Он умер на своем посту», — простонал мой мальчик.

Я понял: они — это те любители барабанных фраз, которых отец не успел доконать. Для них он уже умер.

Огромный удивительный мир жил в этой большой сердитой голове… Угасает искра… Зачем она горела?

И тут он открыл глаза. В последний раз. И тихо сказал:

— Я еще здесь?! Это — ошибка… Не терплю кислых физиономий… честное слово. Считайте, что меня уже нет… Пожалуйста, в память обо мне… улыбнитесь.

Стараясь не шуметь, я пробрался по коридору в свой кабинет. Рядом за тонкой перегородкой шла обычная работа: ассистенты завершали программу экспериментов с К-облучателем.

Еще издали, завидев свое любимое кресло, я почувствовал, как измучен, как хочется спать.

Это было огромное великолепное кресло. Я успел по нему соскучиться. В нем так хорошо думалось. Оно освобождало мышцы от напряжения, помогало сосредоточиться. Но едва я погрузился в него, меня, как мальчика, вдруг затрясло. Отец умер. Никогда, никогда больше не увижу я его насмешливой улыбки… Никогда не услышу его насмешливой речи, резких, беспощадных фраз, которые порой так помогали мне, направляя мысли в иное, более перспективное русло.

А этот хроноконтакт… Меня, конечно, пригласили как специалиста по витафагии, но вряд ли вовсе обошлось без протекции отца.

Но какая жалость! Очевидно, он оказался прав: будущее не может влиять на прошлое.

Какое там влияние! Просто нуль информации: вначале мне сказали, что витафагия побеждена, а затем назвали ее агонией — трудно придумать что-нибудь более подходящее для того, чтобы сбить с толку. Что же касается упоминания о какой-то «Гвоздике», то это лишь стилистическая деталь, придающая всему сообщению аромат поэтического бреда.

Мысли были тяжелые, и мне показалось, что именно они вызвали физическую боль. Ее очаги находились в разных местах — там, где у меня никогда ничего не болело. Боль усиливалась. Стало трудно дышать. Я отправил в рот сразу два шарика анестезина и ждал: облегчение должно было наступить немедленно. Но боль не унималась. Напротив, она стала невыносимой.

Больше я не мог терпеть. Вскочил с кресла. Сделал несколько шагов по направлению к двери и почувствовал, что пол уходит из-под ног.

Очнулся я в кресле. Вокруг бледнели встревоженные лица. Не хотелось ни двигаться, ни говорить, ни смотреть. Но у меня теперь ничего не болело, и стало неловко перед ребятами. Я заставил себя собраться, сел поприличнее и объявил:

— Все в порядке! — Это было натуральное кокетство, и на мои слова не обратили внимания. Кто-то сказал:

— Мы вас отвезем домой…

— Пустяки, — хорохорился я. — Лучше принесите воды.

Пил с жадностью. Зубы стучали о края стакана — так бывало всегда после сильнодействующих анестезаторов.

— Это мы виноваты, — сказал кто-то из ассистентов.

Я нашел в себе силы рассмеяться:

— Господи, вы-то здесь при чем?!

Мне показалось, что смех был не слишком вымученным. Но в следующую секунду я услышал такое, от чего вполне можно было лишиться дара речи.

— Мы не знали, что вы у себя, — сказал ассистент. — Мы включили аппаратуру… Понимаете, так получилось: эта чертова «Гвоздика» в соседнем боксе оказалась направленной в вашу сторону…

— Как вы сказали? «Гвоздика»?! — я, наверно, кричал, хотя почти не слышал своего голоса: в висках штормила кровь.

— Простите, я по привычке, — смутился ассистент. — Так мы называем про себя ваш К-облучатель. Он чем-то напоминает цветок гвоздики.

«Это точно. Напоминает», — подумал я, а вслух попросил:

— Знаете что, ребята, честное слово, мне уже лучше… Хочется немного побыть одному.

И они ушли, уверенные, что боль не повторится: ведь эта чертова «Гвоздика» теперь выключена. Я остался сидеть в своем любимом кресле, потрясенный неожиданной разгадкой. В сообщении из будущего не имелось противоречий. Как просто все разрешилось!

Выходило, что отец был прав, называя разговоры о ранней диагностике пустой болтовней.

Витафагологи любили поговорить о ней, а сами тем временем изыскивали новые средства для утоления боли — тончайшего диагностического средства, которое природа подарила человеку в готовом виде. Люди гибли, и боль была для них по-прежнему врагом номер один.