Платеро и я. Андалузская элегия - [4]

Дом невидим, как погреб. И странной кажется внизу привычная жизнь: слова, звуки, даже цветник, такой красивый вблизи, и ты, Платеро, когда ты пьешь, не видя меня, из водоема или играешь как полоумный то с воробьем, то с черепахой.

ВОЗВРАТ

Мы вдвоем возвращались с гор, оба нагруженные: Платеро — майораном, я — желтыми ирисами.

Был апрельский вечер. Его прозрачность, золотая на закате, стала серебряной и ровно светилась стеклянным светом преображения. В распахнутом небе, изумрудно сквозя, густела синева. Я возвращался грустный...

Чем ниже мы спускались, тем выше уходила прозрачность и внушительней казалась городская башня в ярких изразцах. Она выглядела вблизи, как Хиральда издалека, и тоска по большому миру, обостренная весной, находила в ней грустное утешение.

Возврат... откуда? зачем? куда?

Но все сильней в теплой свежести сумерек пахли ирисы — тем запахом, настойчивым и смутным, когда цветка не видно и цветет один запах, насквозь пронизывая из нелюдимой темноты.

— Душа моя, ирис во тьме! — сказал я. И вдруг ощутил под собой Платеро — позабытого, словно он был моим телом.

ЗАКРЫТЫЕ ВОРОТА

Не раз у погребка Диесмы я огибал угол улицы Сан-Антонио и прижимался к решетке запертых ворот, которые выходили в поле. Притиснув лицо к прутьям, я мучительно вглядывался, влево и вправо, насколько хватало глаз. От самого порога, раскрошенного и погребенного крапивой и мальвами, шла тропинка и, спускаясь, терялась где-то возле Ангустиас. А дальше, под откосом, глубоко врезалась широкая дорога, по которой я так никогда и не прошел...

Как колдовски заманчива окрестность в железной раме прутьев — точно такая же, как и снаружи! Как будто призрачные стены отгородили зрелище, чтоб сохранить его лишь в амбразуре запертых ворот... И проступает дорога, с мостом и туманными тополями, и каменная печь, и Мачтовые холмы, и марево Уэльвы, и, в сумерках, огни на пристани Риотинто, и старый одинокий эвкалипт у родников на позднем фиолетовом закате...

Хозяин погребка, смеясь, говорил мне, что ключ от ворот потерян... Во сне, в неверных потемках сознания, ворота вели в невиданные сады, в небывалые луга... И как однажды я вознамерился, веря своему бреду, пролететь над мраморной лестницей, так сотни раз я бежал поутру к воротам, навстречу тому, что фантазия, не знаю — вольно или невольно, путала с действительностью.

ВЕСНА

Как ярко и душисто!

Как пастбища смеются!

Как утро голосисто!

Народный романс

В утреннем полусне я изнемог от осатанелого детского гвалта. Наконец, отчаявшись уснуть, злой, вскакиваю с постели. И только тогда, взглянув в открытое окно, понимаю, что это птенцы.

Благодарный богу синего дня, выбегаю в сад. Вольная пернатая спевка беспечна и несмолкаема. Вьет ласточка в колодце витиеватую трель, на сбитом апельсине свищет дрозд, пылкая иволга не молкнет, облетая дубки, на верху эвкалипта долго и дробно смеется щегол, а в гуще сосны самозабвенно ссорятся воробьи.

Что за утро! Солнце зажгло землю своим серебряным весельем, и бабочки ста оттенков вьются повсюду, по цветам, по комнатам: едва впорхнут — и уже там, у родника. По всей округе, насколько хватает глаз, кипя, взрываясь и хрустя, расцветает молодая, крепкая жизнь.

Мы словно в гигантских светящихся сотах— жаркой сердцевине огромной пламенной розы.

ВОДОЕМ

Загляни в него — он переполнен недавними дождями, Платеро. Исчезло эхо, и внизу не отсвечивает самоцветом, как бывало, когда спадала вода, чердачное окно с осколком солнца.

Ты не спускался в него, Платеро. А мне довелось — давно, когда его чистили. Так вот, там под ним — длинная галерея и в конце каморка. Когда я вошел в нее, свеча моя погасла и по руке скользнула саламандра. Две жутких ледяных струи обожгли грудь двумя клинками, скрещенными, как кости под черепом... Весь город просверлен галереями, Платеро. Самый большой водоем — у Волчьего рва, внутри крепости на древней площади античного городка. Самый красивый — в моем саду: верх его высечен, как видишь, из цельного куска белого мрамора. Галерея церковного водоема тянется до верхних виноградников и выходит в поле у самой реки. А ту, что идет от больницы, никто не отважился пройти до конца, потому что она никогда не кончается...

С детства помню долгие дождливые ночи, бессонные от рыданий воды, полнозвучной, отвесно обрушенной в водоем. Поутру мы бежали к нему, как одержимые, взглянуть, докуда поднялась вода. И если доверху, как сегодня,— боже, сколько восторга, криков, изумленья!

...Ладно, Платеро. Сейчас я дам тебе ведерко этой чистейшей свежей воды, то самое ведерко, что разом осушал Вильегас, бедный Вильегас, дотла выжженный водкой и коньяками...

ШЕЛУДИВЫЙ ПЕС

Изредка, тощий и томящийся, он через сад прокрадывался к дому. Он жил убегая, давно привыкший к камням и крикам. Собаки и те встречали его оскалом. И снова он уходил, медленно и понуро, вниз по склону в полуденный зной.

В тот вечер он увязался за Дианой. Когда я вышел, какой-то злой порыв толкнул сторожа к ружью. Помешать я не успел. С выстрелом внутри, горемычный пес завертелся волчком в головокружительном вое и вытянулся под акацией.

Платеро смотрел на него не отрываясь, откинув голову. Металась, прячась за нами, перепуганная Диана. Сторож длинно оправдывался неизвестно перед кем, неуверенно бранясь и, наверно, раскаиваясь. Траурным казалось солнце, затемненное мутной дымкой, и той же дымкой, только крохотной, мутился живой еще глаз убитого.