Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю - [7]

Вода Домашнего озера оказалась прозрачной и теплой. По такой воде хотелось долго брести, смывая с лица пыль дороги и прилипших ко лбу и щекам комаров, плескаться и просто радоваться хорошей встрече. Из воды я выходил свежим, смывшим усталость, выходил с твердым желанием продолжить свой путь, продолжить поиски настоящего леса, настоящей таежной воды и людей, давно проложивших свои тропы по заонежской тайге.

Тайга, не тронутая топором, таежная вода, никогда не знавшая жадности безрассудного рыбака, следы животных, говорившие, что «край непуганых птиц» — вот он, рядом, — все это уже было, давно звало остановиться и более внимательно приглядеться к окружающему. Но мне еще не встретился человек, которого я собирался расспросить, как он, житель тайги, нашел то согласие с первозданной? природой, которое мы сегодня называем устойчивым равновесием или менее мудро — добрым согласием людей, леса, воды и животного мира?

Не знаю, встречал ли я в пути к Домашнему озеру людей, похожих на Петра Мушарова? Наверное, встречал. Наверное, давно такие люди могли бы научить меня своей жизни, если бы моя торопливость не мешала этому. Но вот наконец случилось так, что будущий рассказчик сам остановил меня.

О моем присутствии в тайге Петр Мушаров узнал еще задолго до того, как я сбросил рюкзак и забрел в воду. В ожидании гостя он успел развести огонь, повесить над костром чайник, котелки с кашей и супом и теперь после несложных приветствий пригласил меня к обеду.

К вечеру я знал уже все, что требуется знать для общего знакомства с местностью и ее хозяевами. Петр Мушаров был просто пастухом на таежном отгонном пастбище. Деревня числилась нежилой. Бывшие покосы и пожни отводились под выпас телушкам, а сохранившиеся в порядке дома фактически принадлежали пастухам. Вторым пастухом на отгонном пастбище был Василий Герасимов. Василий заявился в деревушку только вечером; соскочил с лошади, сбросил на землю мешок с продуктами, подхватил сети и понесся «доставать» для вечерней ухи рыбу. За ухой хозяева деревушки пересчитали вслух все окрестные озера — их оказалось восемнадцать, перечислили всех гостей, которые посетили пастухов с июня, и доброжелательно рассмотрели мое предложение — взять меня в пай.

Мой пай выглядел для лесного жителя вполне обычно. Я передал обществу все наличные продукты и деньги, часть охотничьего и рыболовного снаряжения и свою готовность делить вместе с пастухами тяготы и радости их жизни. Последним словом моей просьбы–монолога было обычное для подобных переговоров: «Оставляете?» Василий не возразил, а Петр почти незаметно улыбнулся и заключил наш договор словом: «Живет», Это «живет» означало полное согласие пастухов и могло толковаться так: «ладно», «договорились» или более убедительно для меня: «оставайся».

Так я остался на берегу Домашнего озера. Остался, чтобы бродить по таежным тропам, искать зверя, ловить рыбу, печь хлеб, пасти стадо, вести дневники, собирать северные закаты, слушать лесные истории, сказки и песни и пытаться разгадывать те загадки, которые приготовила для меня тайга, что со всех сторон обступила нашу маленькую тихую деревушку.

Каждый вечер солнце медленно опускается за тайгу, уходит до следующего утра за черные столетние ели. Солнца уже не видно из деревни, но если взять весло, отвести от берега лодку и, стараясь не беспокоить вечернюю тишину воды, уплыть на середину, то еще можно долго смотреть, как догорает над озером прошедший день.

Краски северного заката гаснут непривычно медленно, почти незаметно пропадают полутона. Желтый цвет переходит в малиновый, малиновый — в красный и пепельный. Небо остывает, и сразу становится холодно и неуютно посреди ночной воды. В сумерках выше и угрюмей поднимаются еловые берега. Тяжелые, густые тени этих берегов тянутся к лодке. От них надо уплыть, уплыть к теплу избы, к веселым язычкам огня на березовом полене, к горячему чаю и просто к людям.

Уже в темноте я затаскиваю на берег лодку, вижу огонек лампы в нашем окне, тороплюсь к нему, но черная ночная тайга еще не отпустила, она рядом, вокруг, до тех пор, пока не закроется за мной дверь в избу…

В такие холодные, темные вечера мне казалось, что я хорошо понимаю тех людей, которые навсегда ушли из леса.

С берега Домашнего озера прошлой осенью тоже ушли люди. Они ушли, оставив тайге семнадцать изб, старые лодки и низенькие курные бани у самой воды.

Из деревни уходили поближе к большим современным дорогам, к электричеству, к кино, к клубам, к крупному производству, уходили, чтобы никогда больше не вернуться. Но вот прошла зима, в тайге снова засветились озера, и память о родных местах пусть на время, но опять потянула людей обратно в лес…

Первыми на Домашнее озеро вернулись рыбаки, а следом за ними пастухи повели в лес стадо. И сейчас за ночным окном мирно посапывают и трутся сытыми боками о жерди огорода наши телушки.

К голосу ночного стада привыкаешь. Когда этот голос вдруг пропадает и к окну подбирается осторожная тишина, ты выходишь на улицу и долго слушаешь тайгу — стадо никогда просто так не молчит… Ты вслушиваешься в каждый шорох, стараешься по легкому треску сучка заранее узнать о приближении медведя. Рядом с тобой внимательно сторожат уши собаки. Проходит пять, десять минут — собаки тоже не узнали ничего опасного. Ты возвращаешься в дом, берешь ружье, снова выходишь на улицу и выстрелами на всякий случай извещаешь лес о том, что люди есть и что они будут жестоко мстить за покушение на свое хозяйство…