Планета матери моей - [41]

Нежная краска облила ей щеки и лоб, будто под кожей зажглась розовая лампа. В растерянности она оглянулась и поманила к себе мальчугана, который сидел под абрикосовым деревом с раскрытым учебником на коленях.

— Передай Аббас-муэллиме, что меня неожиданно вызвали в город. Пусть начинает экзамен без меня.

Мальчик еще не успел повернуться, как Мензер скинула пальто и уселась в кабину.

— Поедем скорее!

Но в пути она держалась настороженно, косилась в сторону. Неожиданно спохватилась:

— Куда мы едем? Роно совсем в другой стороне.

— Ну и пусть.

— Что ты затеял?

— Ничего особенного. Хоть немного побыть с тобою без чужих глаз.

— Но зачем ты заманил меня сюда? Мое место в школе. Ребята за партами — моя единственная гордость и надежда. Они станут оправданием моей жизни…

В кабину влетела заблудившаяся пчела и напрасно торкалась в зеркальце. Над горами и долинами она свободно находила дорогу, а теперь ее обманывало треснувшее стекло.

— Посмотри, Халлы, на упрямое насекомое. Не хочет облететь препятствие. Будто в жизни нет ничего, кроме прямых линий!

Я осторожненько взял пчелу за крылышки и выпустил за окно.

— Видишь, как все просто?

Халлы беззвучно плакала. Я остановил машину, ждал, что она прижмется ко мне, ответит на мой ищущий взгляд. Я поцелуями осушу ее слезы… Но нет. Она оттолкнула мою руку.

— Живому так просто унизить мертвого! Не касайся меня, слышишь!

Любовный угар понемногу оставлял меня.

— Прости, Халлы. Ударь меня, если тебе станет от этого легче. Я забыл, что чувства надо держать под замком. Давай вернемся, и я прочту твоим деткам лекцию под названием «Любить строго воспрещается!».

— Ты-то можешь любить, кого вздумаешь.

— Нет, не могу. Моя половина — ты. Я буду ждать одну тебя.

— Я тоже подожду.

— Чего?

— Когда старая Гюльгяз отведет исплаканные глаза от дороги, по которой может вернуться ее сын. До той поры я не вдова, а жена. Только Селим может отпустить меня на волю. Любовь его всегда была благородной. А Гюльгяз тиранит и ревнует меня, но не любит. Едва я вошла в дом, она сразу сказала: «У тебя поступь тяжелая». Каждой мелочью стремится привязать меня к постылому дому, принизить, заставить согнуться перед ней. Да что там! Праздничную одежду заперла в сундук: муж вернется, наденешь. Окна на улицу занавесила черной юбкой: от света глаза болят! На старости лет стала проворной, прыгает через канавы, хоронится за колючими кустами — все выслеживает меня!

— Если мы уедем отсюда, это глупое шпионство прекратится. Городов много. Найдется местечко и нам.

— А Гюльгяз?

— Ей без тебя будет лучше, поверь. Твой вид только растравляет ее рану.

— А твоя мать! Ты тоже спокойно оставишь ее?

Такого вопроса я, признаться, не ожидал. Мое бегство было бы для матери тяжелым и неожиданным ударом. Ведь я никогда не говорил с нею о своих чувствах к Мензер. Она могла вовсе не знать об этом. А если и знала, то хранила догадку глубоко внутри. Но скорее всего она искренне верила, что наша детская привязанность так и не перешагнула черту братских отношений. Последнее время мать все чаще и безбоязненнее оставляла нас с Мензер наедине.

— Моя мать уедет с нами.

— Ты плохо ее знаешь. Она человек стойкий в своих принципах, даром, что они нигде не записаны. Житейская мудрость заменила твоей матери целый университет.

У подножья холма я затормозил.

— Выходи, Халлы. В последний раз полюбуемся вместе на прежние места. Кто знает, придется ли еще?..

Рука об руку мы взбирались на вершину.

— Смотри, селение как на ладони. Вот наш дом. А там школа.

— Отстали мы со школой. Новое здание надо давно строить, — пробормотала Халлы.

— Повернись-ка сюда, — продолжал я. — Здесь будет Дашгынчайское море, и вся теперешняя стройка уйдет под воду. Зато окрестные селения получат свет.

— А тебе что до того, если какие-то люди получат свет?

Я оторопел.

— То есть как что? Для чего же я тогда живу и работаю?

— Вот видишь, — живо подхватила она, — почему же ты удивился, когда я сказала, что вкладываю силы в учеников и что другого существования для себя не мыслю?

— Под одной крышей нам не работать.

— Окончательно решил?

— Окончательно. У меня нет педагогического образования. На тебя же потом шишки полетят. Лучше останусь за рулем.

— Зохра-хала жалуется, что ей боязно разжигать очаг: ты вечно в бензине, как бы не вспыхнул.

— Мать шутит. Не так важно, чем занимается человек, лишь бы честно трудился — вот ее заповедь… Твое учительство, бесспорно, почетная работа. Но разве в других городах нет школ? Уедем, Халлы!

Она покачала головой:

— Ты опять не понял, Замин. Учительское дело особое. Дети все замечают и ничего не прощают. Завоевать их доверие труднее, чем начинить головы знаниями. Взрослые, возможно, оправдали бы в конце концов мое бегство. Но для учеников оно навсегда останется предательством. Расскажу тебе одну маленькую историю. Я была тогда классным руководителем и разучивала с ребятами песню. Один из старых опытных педагогов отвел меня в сторонку. «Дочка, скажи, дети охотно разучивают эту песню? Поют от сердца?» — «Нет, не сказала бы. Спевка почему-то не клеится». — «Выбери другую». — «Почему?» — «В этой говорится, что все на свете прекрасно и небо безоблачно. А твои ученики еще хлеба досыта не наелись, они помнят войну, у их матерей заплаканные глаза. Время беззаботным песням придет попозже».