Планета матери моей - [202]

На следующий день я повез Селима на раскопки. Стариной он не очень заинтересовался. Бросил мимоходом:

— Холм так и останется разрытым? Жаль. Хотя, конечно, можно возвести стеклянный купол и пускать туристов. При умелой рекламе быстро окупится.

— Нельзя во всем искать барыш. Каракопек бесценен. Он — наша история. Америку населяют пришлые люди, без предков, их корни в других местах…

— Что ты знаешь об американцах? — поморщился Селим. — У них много хорошего. И прошлое они тоже чтят…

23

То и дело моросил осенний бесконечный дождь. Отошли полевые работы, на виноградниках заканчивалась обрезка лозы. Каждое утро я с надеждой поглядывал в окно: первым погожим днем предполагалось отпраздновать День урожая. Хор при Доме учителя усиленно репетировал новую программу.

Латифзаде не сразу смирился с тем, что Дом учителя — «центр по обмену опытом» — превращался, по его выражению, в «зал развлечений». Самодеятельность казалась ему пустяковым занятием. Но, как всегда в последнее время, он остался со своим мнением в одиночестве.

Праздник проходил на стадионе «Джовган», который молодежь возвела собственными силами. Пожаловали гости из соседних районов, им отвели специальные места на трибунах.

Шествие открыла шеренга Героев труда с красными лентами через плечо. Они сделали круг по полю стадиона, и девушки поднесли им цветы. Затем все пошло по сценарию: семеро сыновей-богатырей вывели белого коня. В седле его возвышалась Мать. Богатыри поклялись «святым материнским молоком» хранить Родину…

Вечером над городом взлетели разноцветные ракеты. Я предложил смотреть фейерверк с вершины холма. Внизу раскинулся ночной город, его огни отражались в дрожащем зеркале Дашгынчая. Мы стояли втроем: Мензер, Селим и я.

Между двумя вспышками, когда тьма особенно сгустилась, я ощутил на плече руку Селима. Прошелестел глубокий вздох.

— Замин, спасибо, что дал мне проститься с Каракопеком. Я повинился Мензер в первый же вечер. Зов родной земли всегда звучал в моем сердце. Но у меня там сын. Судьба поступила со мною немилостиво… если я задержусь хотя бы на неделю, уже не смогу уехать… — голос прервался. Серебряная голова тускло светилась в темноте. — Мензер благороднейшая женщина на свете! — продолжал он с жаром. — Я не могу вернуть ей годы, которые она утратила из-за меня. Но… будьте счастливы, мои дорогие!

Через два дня мы провожали Селима. Уже стоя на подножке вагона, он сказал растроганно:

— Довелось мне коснуться земли, в которой спят наши матери! Их покой нерушим. Пусть они отпустят мне грех перед теперь уже вечной разлукой…

Мы молчали, не найдя слов утешения. Есть горести, которые так сращены с человеческим сердцем, что вырвать их — все равно что вырвать самое сердце.

24

Я приглядывался к руководящим работникам района. Признаюсь, с рядовыми колхозниками мне было намного легче. Но, как говорится, рыба гниет с головы. Моей прямой обязанностью было не допустить до этого, изучить характеры, поступки, сам стиль жизни «районного штаба».

«Болезнь» Латифзаде — болтовня и чванство — сравнительно недавнего происхождения. Мне казалось, предотвратить ее распространение будет не столь уж трудно. Особенно, если начать с самого Латифзаде.

Но вот, скажем, Шамсиев… Чтобы доискаться до корней его нездоровой морали, придется раскапывать пласты целых исторических эпох! Сколько тронов воздвигалось и рушилось из-за неумеренной алчности. Страсть стяжательства редко вела к раскаянию. Напротив, она сладостно опьяняла! Испокон веков корыстолюбцы прятали сокровища от самых близких. Кувшины с золотом обременяли землю роковым грузом; самоцветные камни тускнели в каменных могилах… Как наивно было бы полагать, что новый социальный строй одним лишь мановением руки сметет с лица земли отвратительные человеческие пороки! Нет, корыстолюбцы отлично приспосабливались и к новым временам; ловко носили маску двоедушия, меняли старинный кинжал и тайный яд на анонимки, на демагогическую клевету с общественной трибуны.

С отроческих лет я верил в безграничность человеческой воли, в то, что окончательное торжество добра и справедливости уже совсем близко. Низкопоклонство, лицемерие, злодейство — все это останется лишь на театральных подмостках в изображении актеров. Увы, я ошибался.

Перед собранием районного актива, наскоро просматривая тезисы своего доклада, попросил секретаршу никого не пускать ко мне. Вскоре мое внимание привлек гул голосов за окнами. Внезапно шум смолк, и тишина встревожила еще больше. Я выглянул. Вся площадь была заполнена народом. Люди угрюмо молчали, и лишь Шамсиев быстро говорил, размахивая руками.

Вот что, оказывается, произошло. Шамсиев накинулся на постового милиционера с грубой бранью, сорвал с него погоны.

— Я выдавлю твои паршивые глаза! Как посмел задержать Маси и вести его по городу всем на посмешище?

Впрочем, подоплеку истории я узнал намного позднее. Тогда же почувствовал лишь неблагополучие. Никто издали не здоровался со мною, как обычно: люди в зале, случайно встретившись взглядом, угрюмо отводили глаза. Рассеянно вслушиваясь в дежурные речи, я все размышлял, что произошло с Шамсиевым. Какой ему резон становиться на защиту уголовника Маси? Или… они связаны некими тайными нитями? Догадка ужаснула меня.