Планета матери моей - [177]

— Немедленно переложу стихи на музыку, — твердила Халима. — У меня как-никак за плечами десять лет музыкальной школы. Гожусь же я на что-нибудь?!

— Правда? Можешь сочинить мелодию? А вести целый музыкальный класс?

— Наверно, тоже смогу… — с легким сомнением протянула Халима.

— Отлично! Мы ведь собираемся открыть в районном центре Дом музыки.

— Просто училище или что-то вроде филармонии? — поспешил уточнить Билал.

— Как получится. Планы большие. Дело за правильной организацией. Думаю, что со временем сможем приглашать из Баку признанных музыкантов…

Халима бросилась мне на шею. Порыв был так внезапен и искренен, что никто не успел удивиться. Лишь Билал сумрачно свел брови. Халима с принужденным смехом отстранилась от меня, словно не придавая особого значения своей выходке.

Я был огорчен: Билал и Халима одинаково дороги мне, и так не хотелось, чтобы на наши отношения легла тень! Ведь ревности, чтобы вспыхнуть, достаточно пустячной искры. Подобно подколодной змее, чем дольше она таится во мраке, тем злее готова ужалить.

Билал беспечным голосом окликнул щенка:

— Пик! Ко мне!

Соскучившись по вниманию, лохматый песик сорвался с тюфяка и устремился на зов хозяина. Вспугнутая им сойка захлопала крыльями, слетела с дерева. Крик всполошил других птиц. Поднялся несусветный птичий гомон.

Оказывается, не только Билал, но и Мензер была задета страстным порывом Халимы. Я увидел ее в двух шагах от себя. Но куда девался облик строгой учительницы? Мензер распустила тугой узел волос, и те хлынули водопадом по ее плечам. Она небрежно играла прядями, то перебрасывая их на грудь, то закидывая за спину, словно дразнила меня. Давний запах свежескошенной травы ударил в ноздри, воскрешая милый облик Халлы…

Вдруг все кончилось, как и не бывало. Мензер, закусив губу, круто повернулась, исчезла за деревьями. Она поспешила, словно спасаясь, к моей матери. Сам собою рассеялся и хоровод танцоров.

— Что это с ними? — недоуменно проронила Халима.

Я объяснил как можно мягче:

— Видишь, дорогая, ты для меня все равно что сестра. Но посторонним это непонятно. В селениях вольности не в моде.

— Но что я такого сделала? — почти со слезами удивилась она. — Кого обидела?

— Никого. Успокойся. Обещаю, что жизнь твоя скоро переменится к лучшему. У тебя будет интересная работа. Ты здесь очень нужна!

— Я давно никому не нужна, — по-детски протянула Халима. — Ни тебе, ни мужу. Не знаю, почему так получается?..

Все вместе мы сошлись снова лишь за обильным угощением, приготовленным руками моей матери. Когда я приподнял пиалу, чтобы произнести подходящий случаю тост, то с удивлением заметил, как мать стыдливо прикрыла лицо платком. Мне подумалось, что она впервые сидит за общей трапезой с чужим мужчиной… Велика же сила обычаев! Это явно смущало ее.

— Давайте будем всегда добры друг к другу, — сказал я. — Сохраним в сердцах нынешний день братства и покоя.

— Аминь, — отозвалась мать.

Халима, ласкаясь, прилегла головой к ней на плечо.

— А какое напутственное слово нам скажете вы сами, мама?

— Только одно: не пренебрегайте долгом благодарности! Многие становятся слишком забывчивы. Пекутся о достатке и полностью забывают, как дорого заплатила за все это наша страна. Мы живем в мире и покое уже два десятилетия. Есть ли на земле большее богатство?

— Сразу видна мать секретаря райкома, — с улыбкой произнесла Мензер.

— Нене думала так всегда, — довольно резко возразил я.

— Мне это тоже известно, — спокойно отозвалась Мензер.

Халима, не обратив внимания на короткую перепалку, занятая собственными мыслями, приподняла руку, прося, чтобы ее выслушали.

— Вы можете надо мною смеяться, но мне кажется, что сегодняшний день научил меня многому, — растроганно сказала она. — Вчера, когда я смотрела под дождем на маленькую демонстрацию, мне подумалось, что большие города разучились праздновать с такой серьезностью, с такой верой относиться к лозунгам… И еще поняла: плохо человеку, если он стоит в стороне. Одиночка не может быть счастлив! Даже если ты чем-то удручен, радостные, открытые лица вокруг помогут справиться с огорчением. Я завидую тебе, Замин! Ты всегда в гуще народа. Перед тобою серьезные цели. Ты не подвластен плену мелочей.

— Ты говоришь это без шуток, Халима?

— Разумеется. Ты самый счастливый человек, которого я знаю!

— В чем же оно, мое счастье? — пробормотал я, со смущенной улыбкой оглядывая остальных.

— Должно быть, в увлеченности своим делом? — подсказала Мензер.

— Честное слово, не замечал за собой особой увлеченности. Да и когда об этом раздумывать? Занят с раннего утра по горло…

— Так и должно быть, — наставительно вставил Билал. — Счастье со всей остротой ощущается только в короткие минуты. Но тогда оно называется уже по-другому.

— Как же, товарищ профессор?

— Очень просто, товарищ секретарь. Любовью.

— Да! — неожиданно страстно подтвердила Мензер. — Если любовь настоящая, она обжигает однажды и на всю жизнь. Но, может быть, — спохватившись, с легкой иронией добавила она, — товарищ секретарь понимает это иначе? Пусть тогда разъяснит свою точку зрения. Итак, что соединяет в себе понятие любви?

— Многое несоединимое, дорогая муэллиме! — Я принял вызов. — Например, сладость воспоминаний и горечь по утраченному. Вечное ожидание чуда и чувство безнадежности от ожиданий. Достаточно?