Планета матери моей - [168]

Имя Навруза соседи произносили теперь с похвалой и уважением. Мать даже опасалась, чтоб его не сглазили. Старые люди норовили погладить брата по мягким волосам, девушки — поглубже заглянуть в васильковые глаза, старушки — прижать при встрече к груди, как родное детище.

А вот когда ему пришла пора навеки уснуть, не было поблизости никого, кто поцеловал бы холодные губы, даже родная мать не обняла его на прощание. Фронтовую весточку получили мы откуда-то с Черного моря. Мать места себе не находила от тягостных предчувствий; моря она никогда не видела, оно страшило ее безмерно. Особенно, когда прочла в письме, что если стоять на берегу, то видна только одна вода вокруг. Это не укладывалось в голове! Ведь и высокая гора кончается вершиной, и у долины есть предел?

Вспомнился ей один давний разговор с сыном: «О чем говорит море, сынок, когда ты на него смотришь? Какие у него сказки?» — «Море безъязыко, мать. Оно никогда не спит и не бодрствует. Принимая в свое лоно мертвеца, само не умирает. Но и со спасенным из пучины не воскресает заново. Его воду нельзя пить, а прибрежный песок не годен для посевов. Оно не холодно и не горячо: полдневного солнца ему не остудить, ночного месяца — не согреть. Но однажды я возьму тебя за руку, мы спустимся с гор, пройдем узкое ущелье, и там, в городе, с высоты Девичьей башни ты увидишь это бескрайнее море. Возможно, только тебе оно захочет открыть свои тайные сказки, древние истории про смелых людей, которые уплывали на край света под парусами, про дерево с золотыми плодами на волшебном острове… Может быть… может быть…»

Но судьба сложилась так, что вскоре брату самому довелось сочинять морскую сказку. Его корабль затонул в бою под Керчью, один он выплыл на деревянном обломке, качаясь по красным волнам: они стали такими от крови погибших.

И еще одно письмо получили мы от брата. Он уже воевал на суше. Танк его подбили, из огня вытащили товарищи, но осколок крепко засел у него в спине. Он верил, что скоро излечится, спешил вернуться в строй…

А потом в какой-то газете написали, как неизвестный танк, когда расстрелял весь запас снарядов, лоб в лоб столкнулся с вражеской колонной и своими обломками перегородил путь на узкой дороге. Думаю, что это и был наш Навруз. Ведь больше мы о нем ничего не слыхали.

Горько плакала мать. А когда выплакала слезы, принялась слагать горестные песни-баяты о неведомой ей судьбе сына-храбреца. Еще одно горе тучей легло на наши горы. Старик отец потерял опору, сестры лишились защитника. Родина недосчиталась пары крепких рук, которые могли бы украшать ее в дни мира. Одним кирпичом станет меньше в народной кладке, на одно биение сердца сократится дыхание большой страны.

Страшная сказка войны окончилась. Наше дело было правое, мы победили. Каждому досталась частичка золотого яблока с дерева победы. Только мать не надкусила свою долю: все ждала разделить ее с сыном! По весне она доставала из сундука сыновью довоенную одежду, расстилала на свежей траве, чистила и сушила.

Она так и закрыла глаза, веря в его возвращение. Наказывала: когда придет Навруз, пусть прижмется губами к ее надгробию, она почувствует. А если отыщется его далекая могила, возьмите горсть родной земли, положите на сирый холмик, чтоб не лежать ему одиноким…

После кончины матери забота о памяти брата полностью легла на меня. И вот в этом году я наконец собрался и поехал в Севастополь, откуда пришло его последнее письмо. Не однажды обошел весь город из конца в конец, лазил по обвалившимся окопам, по многу раз перечитывал надписи на воинском кладбище, стоял у братских могил. Я спрашивал на улицах старых людей, не помнят ли они солдата с синими глазами?.. Не слыхали ли имя «Навруз»? В ответ мне качали головами. Не все легли в землю, многих поглотило море. В нем следов не остается…

Ах, лучше бы я не приезжал! Сон бежал от глаз, а если я забывался ненадолго, то в сновидениях возникала покойная мать, которая взирала на меня с немым укором.

Утром я продолжал поиски. Так набрел однажды на скромный домик в окружении вишневых деревьев. Его хозяева — чета одиноких стариков — устроили странный музей: в саду и по комнатам у них были разложены… камни. Обыкновенные камни, но из разных мест. Те, кто приходил взглянуть на эти камни, вздыхали и плакали. Старушка пожурила меня: «Что же ты не привез нам камня со своих родных гор? За Севастополь дрались ведь и твои земляки!» Я обещал ей.

В задумчивости бродил по берегу, глядя под ноги. Галька, омытая волнами, стала представляться мне останками погибших. Вот кроваво-красный камешек в форме сердца; вода так и не смогла обточить его! А этот, черный, блестящий, подобен внимательному зрачку. На белоснежном обломке прилепилась темная живая родинка. Желтовато-розовый обломок я поднял среди песка и приложил дырочкой к глазу — словно солнечный луч пронзил этот странный камешек! Я сжимал его в руках со стеснившимся сердцем. Почти бегом пустился к дому стариков. «Вот, возьмите, — сказал им. — Пусть будет памятью о моей стране, об Азербайджане».

Старик водрузил на нос очки, внимательно рассмотрел находку. «Это не камень, — сказал он. — Это часть лопатки со следом пули. Кость окаменела в соленой воде». А в моей памяти внезапно блеснуло: в спину попал осколок…