Планета Харис - [49]

— Вы доверяете мне, Рената?

— О да!

— Тогда не торопитесь. Никому не рассказывайте своей истории. Мы начнем с другого конца. У меня есть знакомый… Очень хороший человек. Он многие годы работал начальником Московского уголовного розыска. Ермак Станиславович Зайцев зовут его. Теперь он директор Института Личности, где людям, не удовлетворенным собой или работой, помогают найти то, чего им не хватает для счастья.

Зайцев связан со всеми учреждениями, которые имеют отношение к Человеку.

— А преступления еще совершают?

— Совершают еще… пока. Непонятно, что их заставляет… Казалось бы, никаких предпосылок. Бездуховность? Уголовный розыск теперь переименован в Институт Совершенствования Человека. Так вот, я пойду к Ермаку и поговорю с ним. Он нам поможет.

— Как?

— Прежде всего я попрошу его поискать, нет ли еще появившихся вторично… из другого времени или из нашего, но… например, двойника.

— Вы один к нему пойдете?

— Если согласны, пойдем вместе. А сейчас… уже поздно. Вы, вероятно, хотите спать.

— Нет. Но действительно поздно. Идите. Пожалуй, я провожу вас до ворот парка. Хочется пройтись перед сном.

Мы вышли в парк. Я взял Ренату под руку.

Ночь была темная, дул влажный ветер, принося с собой капли дождя. Хрустел мокрый гравий под ногами. Шумели деревья. Остро пахло травой, листьями. Скоро пойдет дождь. Рената проводила меня до ворот парка. Затем я проводил ее обратно до дома.

Прощаясь, я задержал ее руку в своей и сказал то, о чем я смутно думал весь вечер, хотя говорил о другом.

— У человека бывает как бы две жизни. Та, которой он живет, и та, которую он мог бы прожить, если бы он мог полностью реализовать свои способности и мечты. Это не моя мысль, но она меня глубоко поразила. Подождите, это у меня записано в блокноте…

Мы вошли в освещенный подъезд, и я, достав блокнот, прочел ей возле лифта слова, выписанные мною из тоненькой книжки очерков одного талантливого журналиста семидесятых годов прошлого века. Что-то в них потрясло меня, и я выписал дословно: «У человека две жизни: та, которою он действительно живет, и та, которою он мог бы жить. Нереализованная, непрожитая жизнь эта каким-то образом отражается на жизни действительной. И чтобы до конца понять человека, надо представить себе, как он мог бы жить, попади он в совершенно другие обстоятельства…» Правда, хорошо сказано?

— Очень. Очень хорошо!

— Что же вы будете делать во второй своей жизни? Рената не то полушутливо, не то торжественно подняла кверху руки.

— Я буду писать поэму, я уже пишу.

— О чем?

Рената слегка смутилась.

— Не знаю почему, но… понимаете, меня это переполняет. Я пишу поэму о… космосе. О трепещущей былинке в межзвездных безднах — Человеке. О чудных и непостижимых цивилизациях, с которыми он столкнется в своих поисках Вечности. Может, это слишком дерзко, но я… Я… вижу это, даже закрыв глаза.

13 ЧЕРЕЗ СТО, ЧЕРЕЗ ТРИСТА ЛЕТ

Аз семь ритор, не философ… простец человек и зело исполнен неведения.

Аввакум

Незаменим

академик Ландау.

Незаменима

и окрылена

резкость

конструктора

Королева!..

Даже артисты

цирков бродячих,

даже стекольщик,

даже жестянщик,

кок,

над которым не светятся

нимбы.

незаменимы.

Незаменимы…

Роберт Рождественский

Благожелательно и заинтересованно Ермак Станиславович выслушал меня и Ренату. Ни малейшего следа недоверия. Не ошибся я в этом человеке — родном дяде Вики.

Мы сидели в его кабинете, в Институте Личности на Чистых прудах.

— Приходилось ли вам сталкиваться с чем-либо подобным? — напряженно спросил я.

— Да. Недавно, — подтвердил Ермак, разглядывая Ренату. Я вскочил со стула.

— Успокойся, Кирилл, — заметил Зайцев. — Три случая, кроме ваших…

— Кто? Что вам об этом известно?

— Только успокойся, а то я отложу разговор. Ну ладно. Ты сядь… Так вот, случай первый. Ко мне обратился врач из Института психиатрии Валерий Тер-Симонян, такой симпатичный молодой человек, с мышлением незаурядным и нешаблонным. К нему в отделение доставили крайне нервного и желчного мужчину, который изъяснялся на чистейшем древнерусском языке семнадцатого века, был одет в сильно поношенный кафтан и назвал себя протопопом Аввакумом.

— Что?!

— Да. Аввакум. Вот так. Тер-Симонян не то что поверил ему, но многое в этом случае не объяснялось… Он не стал обращаться со своими сомнениями к главному врачу, а пришел ко мне. Тер-Симонян принес с собой одежду Аввакума, его обувь, документы, письма и просил меня, чтоб я от своего имени установил лабораторным путем — фальсификация ли это или…

— Ну и что?

— Семнадцатый век!.. Но этой материи, этой бумаге не триста лет, а самое большее — несколько месяцев.

— Так фальсификация?

— Нет. Я этого не сказал.

— А что же?

— Как будто протопопа перенесли во всем его одеянии из семнадцатого века. И документы — подлинники. Свежие подлинники, если так можно выразиться.

— Что же теперь будет с Аввакумом? — вмешалась Рената. — Неужели будут его держать в больнице? Это жестоко.

— Вопрос очень сложный. Мы с молодым доктором рядили так и этак. Все осложняется тем, что протопоп очень упрям, крут и не согласен «отречься» ни от своего сана, ни от имени. Кроме того, его же нельзя оставлять одного, с ним должен быть специальный человек, иначе… его опять доставят в лечебницу.