Планеры уходят в ночь - [51]

Владимир повернулся к комбату, чтобы сказать все, и увидел смущенное лицо.

– Извини, сорвался. Ты, конечно, ни при чем. Поспать надо. Извини, старшина!

– На Большую землю сообщили?

В блиндаж вернулся радист с невысоким мужиком, одетым в домотканую свитку и солдатские шаровары, заправленные в разбитые немецкие сапоги. Мужик снял с лохматой головы брыль, шмыгнул носом.

– Скажи, товарищ, – обратился к нему капитан, – кроме южного болота, можно еще где проскочить?

– Не-е! Ежели через Плюй-омут, там глубовина и трясца, дюже гатить надо.

– Сколько дюже? Сколько?

– Индо весь лес потопишь – не загатишь.

– Коля, звякни командиру саперного взвода, пусть еще раз Плюй-омут прощупает. Сам пусть лезет, сам! Иди, старина.

Мужик переминался с ноги на ногу у порога.

– Иди, иди, – устало повторил капитан.

– Дозвольте, товарищ начальник, у коптера винтовку взять: душа горит, а што я голыми руками…

– Разрешаю… Коля, когда выход на связь?

– Восемь с половиной минут осталось, – ответил радист.

Проводник ушел. Капитан сел на обрубок и, положив под бумагу планшет, начал писать. Локти задевали острые коленки, лопатки выпирали серую просоленную гимнастерку. Он писал, прижимая бумажку грязными пальцами, пощипывая конец карандаша тонкими бледными губами. Владимир смотрел на лысоватую голову капитана, на шишкастый лоб, посеченный морщинами, на вислый нос с горбинкой и удивлялся силе человека, способного в такой обстановке поддержать веру у почти обреченных солдат. То, что писал капитан, было горькой правдой.

Радиограмма получилась длинной. Радист долго стучал ключом, посылая в эфир последний доклад командира десантного батальона.

Ответ получил к вечеру, когда в лесу грохотал бой:

«Действуйте по обстановке решение может принять только Владимир ждем нетерпением».

Потом цифры, цифры посыпались, как горох: 1000, 35, 10…

А дальше информация:

«С 6 по 12 июля 1943 года части Красной Армии ликвидировали попытку прорыва танковых и механизированных дивизий противника с севера и юга к Курску».

– Мне непонятны цифры, – сказал капитан.

– Это для меня прогноз ветра по высотам. – Владимир подчеркнул ногтем четвертую строчку. – Вот это меня вполне устраивает: на высоте четыре тысячи метров ветер должен дуть в направлении девяносто восемь градусов с силой двадцать пять километров в час.

– Должен дуть или дует?

– Прогноз – есть предположение. Иногда оправдывается.

– Ну-ну… А какой груз можешь взять в свою корзинку?

– Чтобы обеспечить динамичность подъема, а это самое важное для нас сейчас, возьму еще как балласт три газовых баллона. А почему, вы спросили, – насторожился Владимир. – У вас…

– Посмотри на нее, – капитан кивнул на уснувшую Женю. – Крышка ей будет в болотах. Всего шестнадцать зим и весен прожила…

Бой

Новенький автомат Бориса Романовского изредка вздрагивал от коротких очередей. Красноармейцы расходовали патроны скупо, били немцев только на стометровой вырубке перед окопами, не подпуская их на гранатный бросок.

На левом фланге у топкого северного болотца визжали моторы танкеток и глухо гукали противотанковые ружья, оттуда несло гарью лесного пожара, хотя немцы специально не пытались зажигать лес.

Романовский вставил в автомат последний диск и посмотрел на кусты за окопами, откуда должен был показаться Миша Кроткий с патронами. Вот рядом, на дне траншеи, его летный шлем, планшет с картой и пустая банка из-под омлета.

Досаждали комары и мошка: к заходу солнца они вились тучами, пороховая гарь и дым от выстрелов отгоняли их на несколько секунд, а потом они еще злее лепились к шее, лбу, рукам, лезли в нос и глаза, мешали целиться. Борис не решался снять горячий липкий комбинезон и оголиться до пояса, как его сосед справа – старый красноармеец в немецкой каске. Он был политбойцом и, наверное, поэтому все время пытался подбадривать Бориса: давал советы, сыпал шутками, привычным движением подкручивал кончики седых усов, будто приклеенных к худому, закопченному, выпачканному кровью лицу. Сначала Борис подумал, зачем таких пожилых берут в десантники, ведь им тяжело, и, чтобы не уронить себя, приходится вот так бравировать перед молодыми, но, когда боец разделся, оголил длинные жилистые руки, широченную спину, словно свитую из корней и обтянутую белой пропыленной кожей, Борис только восторженно крякнул от такого атлетического великолепия.

Слева от Романовского стрелял из-за броневого щита от разбитой сорокопятки его одногодок. Зеленая каска почти закрывала грязное лицо с большими белыми пятнами глаз. Он что-то все время кричал, обращаясь к Борису. От близких разрывов прыгающих мин несколько раз падал на дно окопа, но вставал, размазывал по щекам слезы, поднимал винтовку и снова совал ее в амбразуру щита – «Т-рыч, т-р-р-рыч, т-р-рыч», – били немецкие «шмайсеры» в глубину леса. Срезанные ветки и куски коры падали на ползущего Кроткого. Он волок по мху и листьям санки с патронными цинками и ящиками гранат. Мог бы встать и, презрев шальной свист пуль, тащить поклажу быстрее, бегом, туда, где его ждут с нетерпением – к осыпавшимся окопам, – и силы есть! – но упорно полз, чтобы случайно не убили, чтобы не оставить товарищей без боеприпасов.