Пламя зимы - [34]

Мысль о сочувствии Одрис утешила меня, и я стал думать, что терпение и доброта в конце концов помогут мне добиться того, на что я надеялся вначале. Нет, я не верил, что даже нежность сможет сделать Мелюзину красивой в моих глазах, но это было и неважно. Я знал, что к тем, с кем бываешь постоянно, привыкаешь настолько, что даже не замечаешь их внешности. Среди моих товарищей-оруженосцев были и красивые, и такие, которых я когда-то считал уродливыми, но сейчас я уже не замечал разницы между ними.

Невозможно рассказать, сколько раз я писал и переписывал это письмо. Я так часто выскабливал пергамент, что его поверхность стала неровной и чернила растекались. К тому же я никак не мог найти нужных верных слов, чтобы объяснить мою женитьбу. В конце концов все объяснения показались мне подозрительными. И когда я взял свежий пергамент, то написал Одрис только то, что стал рыцарем и что у меня имеются еще более важные новости для нее, которые я сообщу лично, как только смогу получить отпуск и приехать в Джернейв на побывку. Но после всех моих стараний я не мог найти посыльного, желающего отвезти мое письмо в Джернейв так как все были наслышаны об ужасах шотландского вторжения и оспаривать это было бы бессмысленно. Я смог послать свое письмо только с одним из королевских вестовых, едущих в Ньюкасл.

Выговорившись или, вернее, вылив письменно свою тревогу о бедной женщине, чьи мечты, несомненно, также были разрушены, я использовал свободные дни в Оксфорде, чтобы приобрести новые башмаки и тонкое платье темно-красного цвета, с богатой вышивкой, столь же элегантное, как любая одежда знати. Обычно я одевался просто – во-первых, щадя свой кошелек, во-вторых потому, что чувствовал себя удобнее в простой одежде, которая освобождала меня от постоянного беспокойства о том, что она испачкается или порвется, и, в-третьих, для того, чтобы никто не мог сказать, что покровительство короля сделало меня богатым. В данном случае я подумал: сейчас для меня более важно, чтобы леди Мелюзине при нашем венчании не было стыдно или неловко за мой внешний вид после всего того, что она, вероятно, уже вынесла из-за сплетен о моем происхождении.

ГЛАВА 6 Мелюзина

Сумасшедшая! Я должна была действительно сойти с ума, чтобы по велению короля и королевы без малейшего сопротивления выйти замуж за человека без роду и племени, без имени и собственности, за безземельного ублюдка, у которого не было ничего, кроме положения любимца тех, кто держал меня в плену.

Не помню, как меня одевали; не помню, как король подвел меня к огромным дверям Винчестерского кафедрального собора; не помню даже, как епископ Генрих произнес слова, связывающие меня с сэром Бруно из Джернейва. Не помню ни толпы присутствовавших на нашем венчании, ни празднования, последовавшего за ним, ни того, как меня раздели и показали жениху. Без сомнения, и он был представлен мне, но я должно быть и не взглянула на него, что похоже было принято за проявление девичьей скромности. Не помню ни веселых подшучиваний, разносившихся вокруг, ни того, как меня отвели к постели и уложили рядом с Бруно.

Все, что я помню, – пронзающая боль между бедрами и внезапное презрение, когда я увидела прямо над собой лицо того человека, который вломился в двери зала в Улле и с таким презрением отвернулся от моего искаженного ужасом лица. Потрясение лишило меня и дара речи, и способности двигаться. И я не ударила его, и даже не закричала от боли.

Я не ощущала времени, прошедшего с тех пор, как, обезумев от горя, упала без чувств у ног короля, до этого момента, когда обнаружила себя нанизанной на копье мужчины, овладевшего тогда моим домом. Я смогла только осознать, что король швырнул-таки меня на поругание своей армии, на поругание до смерти. И ужас подобного конца вновь лишил меня чувств.

Сознание вернулось ко мне вместе с воплями, кипящими в горле; пальцы мои были скрючены как когти. Но рядом не было причины, что могла бы вызвать подобные реакции. Я лежала одна, укрытая до плеч красивым тканым легким шерстяным одеялом. На какое-то мгновение сердце забилось от радости, когда я вообразила, что все ужасы, свалившиеся на меня, были не чем иным, как кошмарным сном. Но в следующий миг ощущение боли между ног и чего-то влажного и липкого на бедрах подсказывало, что я была лишена девственности, а тихое дыхание, слышное с левой стороны, принадлежало вовсе не служанке, спящей на соломенном тюфяке, а тому мужчине.

Одному мужчине. Облегчение нахлынуло и подняло меня на гребень волны только затем, чтобы тут же швырнуть в пропасть отчаяния и стыда от того, что я, кажется, предпочитала остаться наложницей врага. Лучше уж смерть, даже под пыткой! Стыд вновь вызвал в памяти лицо, склоненное надо мной, – красивое своей худобой и смуглостью, хотя меня никогда не привлекали темные мужчины, – и от этого стало еще тяжелее. Но на лице этого человека не было ни радости, ни удовлетворения, ни даже плотоядности. Я помнила лишь выражения желания, но это было не сиюминутное желание обладать мной, а сильная, постоянная черта его естества. Поверх нее виделась суровая маска человека, выполняющего неприятную обязанность. Но почему этот мужчина, не желающий меня, взял меня в наложницы?