Пламя на болотах - [41]

— Мы как раз сидели за обедом, а тут вдруг в поле крик: «Пожар!» Мы выскочили, смотрим, где горит. Моя и говорит: «Наверняка у барыни Плонской в Ольшинках!» Где ж, говорю, в Ольшинках, это правее, к деревне. Мы было собрались бежать туда, а тут как раз мой отец, господин комендант его знает, маленько не в себе он, стал буянить в подклети, я туда, чтобы он какой беды не наделал. Раз уже была беда, когда он вырвал скобу и выскочил. Ну, я с ним там немного задержался, выхожу, огня уже не видать, только дымится немного. Люди и говорят, что у осадника, мол, горело, — пространно рассказывал Макар.

Жена поддакивала ему, кивая в такт растрепанной головой.

— Прибежали дети, говорят, что осадник, мол, косит на Оцинке. Ну, я и пошел посмотреть, как и другие. Видим, косит. Постояли мы, поглядели, потом которые вернулись в деревню, а я опять пошел на реку. Я там наставки ставил. Пришел к вечеру в деревню, там рассказали, что у осадника дом сгорел. Пошел я посмотреть — и вправду сгорел, ни дощечки не осталось. Оно и не диво, дерево сухое, а тут жара такая, вот он и сгорел, — объяснял Павел.

Комендант барабанил пальцами по разложенным по столу бумагам.

— Один ставил?

— Нет… Семка со мной был, сын, значит… А в плавнях мы встретили Совюка, тоже рыбу ловить ехал…

Нет, никто нигде не был один. Обязательно с женой, с ребенком, с соседом. Это они хорошо помнили, как же, всего ведь два дня прошло, можно помнить. Они косили, ловили рыбу, сидели по домам, у всякого было неоспоримое алиби, у всей деревни.

— Может, жар остался в печке, искра вылетела, ветер, вот и готово несчастье, — осмелился поделиться своими предположениями Пильнюк, но был прерван нетерпеливым жестом коменданта. Тогда он зашлепал к выходу, протиснулся сквозь толпу, собравшуюся в сенях в ожидании допроса, и вышел за дверь.

Все это тянулось до вечера. Комендант был бледен от усталости, староста вертелся около него, услужливо подавая советы. Хожиняк сидел мрачный, как туча. Он безошибочно знал, что все дело было в луге. Безошибочно знал, что это не случайная искра, что просто его хотят выкурить, как лисицу из норы. Он стиснул зубы. Ему вспомнился длинный, трудный путь, который ему пришлось пройти, чтобы добиться этого своего участка, клочка земли среди трясин. Вспомнились далекие минуты, стон взрывающейся над головой гранаты. Отозвалась рвущая боль в раненой ноге. Ведь он же не сделал этим людям ничего дурного. Он ехал сюда с самыми лучшими намерениями. Да и там, у себя, он жил в мире с соседями, никого не хотел обижать. Он хмуро, исподлобья глядел на сухие крестьянские лица, замкнутые, таящие какое-то одним им ведомое дело. Украинцы. Враги. Он всматривался в каждого поочередно, и в нем росла уверенность, что все они знают, как было дело. Еще бы! Пожар среди бела дня, в погожий полдень… И этот староста, что сейчас прислуживается коменданту, — он тоже знает, и все знают, и под маской, скрывающей лица, таится грубый, глумливый смех над ними, над беспомощностью их следовательских усилий, над вопросами, как горох отскакивающими от стены всеобщего сговора, тайной круговой поруки, сплотившей всю деревню против него одного.

Комендант поочередно вызывал крестьян, и староста мелкими шажками семенил к сеням, открывал двери и звал по имени, по фамилии, как придется. В тесной избе смердели мужицкие сгнившие на болотах лапти, маленькое распахнутое настежь оконце не давало притока свежего воздуха. Как назло, комендант дымил махоркой, по-крестьянски скручивая ее дрожащими от волнения пальцами, и дым, низкой седой тучей стоявший под потолком, беспощадно ел глаза.

Толпа в сенях все таяла. Наконец, перед столом прошли последние, все с теми же объяснениями и оправданиями, которым нечего было противопоставить. Комендант засопел и принялся еще раз торопливо проверять списки. Он ставил красным карандашом птички возле фамилий уже допрошенных мужиков. Вдруг карандаш повис в воздухе.

— А Иван Пискор?

Староста смущенно засуетился.

— Этот ушел с баржой.

Темные брови коменданта приподнялись.

— С баржой… Ага… А еще кто?

— С кем ушел-то? Да Иван всегда один ходит, с мужиками из Синиц. Так один и ушел.

— А когда?

Староста мгновение подумал. Приоткрыл дверь в каморку.

— Старуха, поди-ка сюда… Вот господин комендант спрашивает, когда Иван с баржой ушел… Иван ведь был в тот день у нас, не помнишь, когда это было?

Старостиха в раздумье почесала повязанную красным платком голову.

— Иван… Подожди, он же был тут…

— А когда?

Хожиняку показалось, что старостиха обменялась с мужем быстрым, заговорщическим взглядом. Он беспокойно зашевелился. Стул заскрипел.

— Дня четыре уже будет… Сегодня четверг… Во вторник пожар был… Не иначе, как Пискор был в понедельник и ушел в понедельник, что ли… Не помнишь, старуха?

— Вот уж не знаю, — медленно припоминала старостиха. — Может, в понедельник, а может и в воскресенье?

— В воскресенье нет, — быстро поправил староста, предостерегающе взглянув на жену. — Как же в воскресенье? В воскресенье меня здесь не было. Я же ездил в Паленчицы, а потом…

Хожиняк снова нетерпеливо шевельнулся. Не торопится этот староста. И никто не торопится. Слова тянут медленно, словно их выжимают насильно, эти вязкие, как тесто, слова, спокойные, ничего не значащие и все же настороженные и коварные.