Пламя и ветер - [53]

— Известное дело, — дородный доктор махнул рукой, — не подмажешь — не поедешь. В армии все продажны. По крайней мере, начальство. Это уж само собой разумеется. Может быть, и генералы берут взятки с поставщиков? Чего не знаю, того не знаю, с генералами я незнаком. Зато я знаю главных полковых воротил у нас, это даже и не офицеры, если не считать интенданта, а все больше фельдфебели да унтеры, сверхсрочники. Уж они-то здоровы брать, такие рвачи! Да и вы их подмазывали, сударыня? — Он уставился на Марию своими большими карими глазами. — Тоже ведь подмазывали?.. Офицеры пьянствуют напропалую. Вам ли этого не знать. Напиваются до бесчувствия, и все от скуки. Что им дает служба в армии, кроме скуки? Что иное может дать такая жизнь: кастовость, обособленность, главным образом в чешских и вообще славянских городах. Готовимся к войне, орем и муштруем солдат, — хрипло рассмеялся он и сел писать рецепт. — Вот вам снотворные порошки... А аппетит у него хороший? Вот еще микстура для аппетита. Я понимаю, что мои советы мало помогут, работать он все равно не бросит, и забот у него не убавится.

— Я ему помогаю, сколько могу.

Врач махнул рукой.

— Знаю. Наши жены и матери работящие, скромные, а таких большинство... Поверьте, иной раз становится горько на душе, когда подумаешь, что смертность могла быть у нас втрое меньше, не будь такой нужды, такого невежества. Сколько умирает грудных детей! В школах надо бы девочкам давать хоть минимальные знания по гигиене. Как можно, чтобы девушка, выходя замуж, не имела представления о супружеской жизни, о материнстве? Понятия о любви и о мужчинах у нее самые превратные. Такой отличный, даровитый, работящий народ, а в каких живет условиях! Вымирает! Подумать только, — с горечью резюмировал он, — как бы нам жилось, будь у нас свое государство...

Он взялся за шляпу, торопясь к другим больным.

— Короче говоря, пусть ваш супруг бережет здоровье, как может. Пусть отдохнет хоть несколько дней. Большего я от него не требую, что поделаешь, работать надо, иначе не прокормишься, не сохранишь того, что имеешь, знаю, знаю!

Хлум, узнав, что жена была у Штястного, рассердился, но указания доктора все-таки выполнил. В день, когда он наконец встал с постели, доктор пришел к ним. На этот раз он не отчитывал пекаря, как обычно поступал с еще не совсем выздоровевшими пациентами, которых заставал за работой.

— Без работы я помру от тоски, — полушутливо оправдывался Хлум.

— Хочешь есть калачи, не сиди на печи! Но иной раз трудом праведным дай бог заработать на сухую корку. Смотря, какая работа у человека, — сказал доктор. — В Австрии хуже всего оплачивается самый тяжелый труд — в шахте и на поле. Шахтерам и батракам едва хватает на харчи и одежду. Уж я-то знаю, два года я врачевал в Мосте.

— А таких в Австрии больше всего. Но пекарня, господин доктор, тоже не слаще.

— Вы хоть работаете под крышей. Шахтеры, правда, тоже, но над ними такая крыша, что, того и гляди, свалится на голову. Вот на днях в Моравии, а точнее — в Силезии, погибло двадцать пять человек! Двадцать пять человек, и хоть бы что, никто этого и не заметил.

Доктор взял руку Хлума, посчитал пульс, потом взглянул на пациента и забарабанил пальцами по столу.

— Человеческое тело, — сказал он, — посложнее швейцарских часов. Часы сделаны из металла, и то шестеренки изнашиваются, механизм выходит из строя, пружина лопается, не так ли? Наша пружина — это сердце. У вас сердце неплохое, оно еще долго выдержит, могу вас заверить. Но все-таки я не пророк, предсказать наверняка трудно даже погоду. Так что берегите себя, мастер, сколько можно. Обещайте мне.

Он встал, собираясь уйти.

— Сдается мне, что я читал у Неруды[32] то же самое, что вы, сейчас сказали о сердце, господин доктор.

— Вполне возможно, — живо согласился Штястный, и глаза его просияли. — Неруда писал о многих будничных вещах, он и о серьезном умел написать с юмором, грусть приправить капелькой веселья. Так оно и бывает в жизни.

— Я его знал, — оживился пекарь. — Вернее, не буду врать, видел его несколько раз. Мне на него товарищи показали потихоньку: вот, мол, Неруда. Он заходил в трактир на Конвиктской улице, пил пиво, курил сигару, слушал, о чем люди говорят, сам в разговор не вмешивался, только на нас поглядывал. Такой был темноволосый, невысокий, моего роста. Мы тогда пели бунтарские песни — сами знаете, пражские мастеровые! — а он этак весело на нас поглядывал.

— Я его тоже знал, — живо отозвался доктор. — Он, бывало, ужинал в трактире Ежишека, на Спаленой улице. Когда мне доводилось бывать в Праге, я всегда туда заходил посмотреть на него. Приятно было потом похвастать, что сидел рядом с Нерудой. Замечательный был человек, не хватает нам его, как и Гавличка. Уже больной он тогда был, а как бодр! Настоящие художники не стареют. Многие чехи после женитьбы — уже лет в двадцать пять, тридцать — раздобреют, обленятся. Люди искусства не таковы, и ученые тоже. Не все, разумеется. Как ни трудно живется нам под австрийским владычеством, а все-таки духовно наш народ растет.

«Какой человек, — подумал пекарь о докторе, когда тот ушел. — Как любит людей! Ну, что ему за выгода от того, больше или меньше проживет на свете какой-то Хлум или другой пекарь или шорник? Чахоточного поденщика Тламиху он навещает каждый день да еще оставит на столе какую-нибудь мелочь, вместо того чтобы требовать плату за лечение. Так же он лечит и вдову плотника Кабрлы, ту самую, что задолжала Хлуму уже за два года. «Что поделаешь, — размышлял Хлум. — Тламиха не может работать, без моего хлеба и без помощи доктора он бы давно помер».