Пламя и ветер - [198]

Еще утром все они прочли в газетах о боях под Белградом.

— Это страшно, — сказал Роудный. — Все мы против Габсбургов и против войны, и все же воюем, стреляем, убиваем людей, которые не причинили нам никакого зла. Мы враги войны, мы отлично знаем, что это война против нас всех, против чешского народа, против социализма, и все же стреляем, послушно убиваем людей, как нам велят!

— Война — величайшее варварство! — возмущенно воскликнул Густав.

— Ах, если бы мы могли крикнуть на весь мир: «Пролетарии всех стран, объединяйтесь против своих подлинных врагов — капиталистов и империалистов! Оружие у вас в руках!» — сказал Петр.

Ева смотрела на него с восхищением.

— За нас, мужчин, этот призыв бросила Орличкова, — сказал Роудный. — Скромная женщина, не знаменитый политик.

— А мужчины повиновались приказу, все до единого сели в поезд и уехали, — вставила Ева. — Женщины никогда не поступили бы так! Они никогда не покинули бы своих семей!

Роудный удивленно поглядел на нее и стиснул кулаки.

— Да, вы правы, барышня, — воскликнул он. — Габсбурги превратили нас, чехов, потомков гуситов, в покорную скотину. Но я верю, что это страшное испытание заставит чехов опомниться, они поймут, что надо делать, хотя политические вожди и не подсказали им этого.

Друзьям не хотелось больше разговаривать, все трое были взволнованы и подавлены, избегали глядеть в глаза друг другу и в унынии сидели на койке.

Гроза не прекращалась, молния сверкала, дождь стучал в оконце мастерской.

— Затоплю-ка я печку и вскипячу чай, — спохватился Роудный.

— Дождь уже кончается, мы сейчас пойдем, — хрипло сказал Густав.

Все встали.

В этот момент звякнул звонок, вошли Трезал и старый Грдличка, промокшие до нитки.

— Простите, товарищ, — извинился Трезал, — что мы так поздно и, может быть, некстати.

— Видим — свет, ну, думаем, не спишь, — оправдывался Грдличка. На нем было пальто, измазанное красками, а на Трезале старенький плащ, которым он когда-то, еще живя по соседству с пекарней Хлума, завешивал окно, чтобы не дуло и не заглядывали ребятишки с улицы.

— Раздевайтесь, сейчас просушим, я как раз собирался затопить, — предложил Роудный.

— Спасибо, мы пойдем, не будем вас стеснять, — отозвался Трезал. — Наследим еще, вы извините.

— Все равно, с нас уже натекло, — сказал Густав.

— Мы как раз проходили мимо и решили узнать ваше мнение насчет войны, пан Роудный, уж если говорить напрямик.

— Короче говоря, — подхватил Трезал, — мы думаем, что Австрия не выдержит и развалится, как старая бочка. А что же будет потом?

— Еще Палацкий сказал: «Жили мы до Австрии, будем жить и после Австрии». Но как? Под Россией или самостоятельно? Будет у нас свой король или республика? — спросил Грдличка, не спуская глаз с Роудного, и ждал ответа с таким волнением, словно судьба всей Чехии зависела от Роудного.

Роудный смутился и, хотя не был новичком в роли наставника, впервые ответил, запинаясь, почти как Альма Вальти:

— Я-я... Об эт-том еще не думал... Не было времени. Я лично за республику.

— За социалистическую республику! — подхватил Трезал. — Вот и мой родич Норберт Зоула, анархист, тоже был за нее.

— Ну, я-то не анархист, — возразил Роудный. — Я марксист, я признаю учение Маркса.

— Скорей бы развалилась Австрийская империя! — почти возликовал сапожник. — Как этого хотели Гавличек, Сватоплук Чех и все-все настоящие чешские патриоты! В том числе и мой родич, Норберт Зоула из Лштени. — Старческий голос Трезала окреп. — Тот самый, что сложил в тюрьме вот эту песню. — И он запел:

Грянем песнь, отважны будем,

принесем свободу людям —

мы, вчерашние рабы.

Пусть летит над миром эхо,

тюрьмы, пытки — не помеха

слову правды и борьбы.

С первой же строки все, кроме Евы, которая не знала слов, восторженно подхватили песню. Растерянность и уныние, страх перед свалившейся на всех бедой, который они скрывали даже от самих себя, вдруг рассеялся. Помыслы друзей были с надеждой устремлены в будущее.

...взвейся, взвейся, алый стяг!

Запылай зарей над нами,

наше праведное знамя,

час расплаты возвести!

Возвести!

Друзья стали в круг, глаза их горели, сердца бились как одно. Они положили руки друг другу на плечи, продолжая петь:

Близок день счастливый, новый,

за него мы пасть готовы,

нет иного нам пути!

Гроза не унималась, ливень хлестал в окна. Но друзья отправились по домам. На глазах у Трезала и Грдлички были слезы. Шумел дождь, а им казалось, что шумит, утекая, неумолимое время. Но не зиму, а весну оно несет им. Да, да, впереди весна, а не смерть, которую уже не впервые накликают на чешский народ жестокие Габсбурги. Весна победит смерть, эту усердную служанку Габсбургской империи!

Несмотря на усталость, Роудному не спалось. Уже задремав, он проснулся, ему показалось, что кто-то робко постучал в окно. Нет, это дождь. Дождь и ветер.

Роудный все-таки выглянул в окошко. И в самом деле, у дверей стоял человек! Солдат! Может быть, пришли арестовать его, Роудного? Но тогда солдаты вели бы себя иначе.

Роудный открыл дверь.

Вошел Иржи Томан, рабочий с бродецкой прядильни.

— Откуда ты взялся, товарищ?

— Прежде запри дверь, я скажу. Удрал из маршевой роты!