Пламя и ветер - [188]

Или все это мираж?

Всего этого никогда не было, и я жила в мире иллюзий?

Несомненно, многое я уже забыла. Когда оглядываешься на пережитое, оно выглядит совсем не таким, каким было, много бледнее...

А быть может, наоборот, оно расцвечивается всеми цветами радуги?

Но я хочу, чтобы все это было действительностью. Действительностью прошлого.

Кто может лишить меня этой мечты?

Она подобна журчанью чудесного родника.

Да, так оно и было: мы стояли, держась за руки, мы все время держались за руки!

Что же такое любовь?

Только смятение души? Только обнаженная женщина и голый мужчина?»

— Дальше зачеркнуто несколько строк, — сказал Петр.

— Да, — подтвердил Гарс. — Наверное, это было не важно!

— Едва ли, — покачал головой Петр.

«Ты ушел, и я осталась в заточении своего одиночества. Улететь бы вместе с облаками! Оторваться бы от земной тверди!

Одиночество! Ах, как тяжко жить со сломанными крыльями!

Но, быть может, завтра ты придешь снова? Завтра!

Человек часто оглядывается на прошлое, часто возлагает надежды на будущее, а настоящее остается в темной бездне. Завтра, завтра. А тем временем жизнь уходит! Ибо завтра — это уже сегодняшний день.

Быть может, завтра ты придешь опять. А если нет, я сама найду тебя, любимый!»

И неразборчивая подпись: «Марта».

— Что скажешь? — нетерпеливо спросил Гарс.

— Очень печально, мне жаль ее. Погубленная жизнь.

— Она помешалась!

— Нет, написала поэму!

— Бредовую поэму!

— Поэму и правду.

— Ты ее любил, Петр?

— Как все мы.

— Мать продала ее, гнусная сводня!

— Мы думали, что она необузданная натура, из которой может выйти женщина новой складки, женщина будущего свободного общества. А она соблазнилась богатством, удовольствовалась им, как все героини плохоньких дамских романов. А теперь грезит о прошлом. Вернее, настраивает себя на то, чтобы грезить, — заключил Петр.

— Богатство сгубило ей тело и душу. Богатство старика... По-моему, — вдруг вскричал Гарс как ужаленный, — Марта хуже продажной девки!

— Разорви это письмо, Франта. Сейчас есть дела поважнее, чем бумажные излияния.

— Ты прав. Я, правда, хотел сохранить его... не как память, а просто... — Гарс разорвал письмо и кинул его в горящую плиту.

— Хуже то, что из-за твоего ухода в армию рушится наш план совместной жизни в Праге. То, о чем мы так мечтали, — зажить с осени коммуной, по русскому образцу!

— Ты думаешь, что через два месяца я еще не вернусь из армии? Чудак!

Петр ничего не сказал, только нахмурился. Когда Гарс уходил, Мария распрощалась с ним, как с родным, — словно ее собственный сын отправлялся в далекий и опасный путь. Гарс улыбался и целовал ей руки.

— Скоро я снова буду здесь. А потом приходите ко мне на вручение диплома... я вас познакомлю с моей Боженкой.

— С какой такой Боженкой? Погоди, не удирай! — Петр удержал товарища. — Ты еще должен во всем признаться маме.

— Как же вам не стыдно, Франтишек! — с обиженным видом сказала Мария. — Такая новость, а вы молчите.

— Ну, в общем, она дочь моей квартирохозяйки. — Гарс широко улыбался и теребил фуражку. — Простая девушка, швейка... Что вам еще сказать?

— Вы ее любите? — спросила Мария.

— Да, но не подумайте, что только за красоту.

— Красота — это не все. Она бывает как искусственная роза: вводит людей в заблуждение.

— Боженка — простая девушка, но у нее верное сердце.

— Это главное, Франтишек, — сказала Мария и еще раз поцеловала Гарса в лоб. — С верным человеком любые невзгоды нипочем.

4

На вокзале арестовали подозрительного незнакомца, у лидеров местных левых организаций, особенно молодежных, сделали обыск, изъяли несколько номеров газеты «Младе проуды»[82] . Этим дело и ограничилось.

Атмосфера была душная, словно бы пахло пылью и кровью. Священники с кафедр твердили испуганным прихожанкам о каре, уготованной господом богом народу убийц, что живет за Дриной.

— Как же так? — возражали многие. — Когда итальянец Луччени убил императрицу Елизавету, наш император не обвинял весь народ Италии.

— А когда убили Ларина, выходит, надо было обвиyить весь Раньков, — мол, все мы злодеи и убийцы?

В распивочной «У Бура» и в других питейных заведениях весь день раздавались голоса тех, кто заходил выпить рюмочку, промочить горло, заложить за воротник, дербалызнуть, клюкнуть, дернуть, раздавить по маленькой, опрокинуть, трахнуть, тяпнуть по одной, выпить молочка из-под бешеной коровки... Иные приходили перекусить, а к тому, уж конечно, пропустить две, три, четыре стопочки.

Все кричали, смеялись своим и чужим шуткам, вдыхая табачный дым, вонь пота и помоев. Но стоило кому-нибудь начать рассказ о новых подробностях сараевского убийства, как все замолкало.

В распивочной было полным-полно, негде даже присесть. «Король Ян» — мясник из Ветрова и «король Вацлав» — портной из Тршемшина сидели с утра возле низкого решетчатого оконца и, поворачиваясь друг к другу, едва не стукались лбами. Они встретились тут случайно и очень обрадовались этой встрече.

— Вот дела-то! Плохо приходится нам, королям да всяким высочествам, — «король Вацлав» покачал головой. — Стреляют нас, как зайцев!

— Плохи дела, плохи, согласен с тобой, дорогой внук. Вот только не возьму в толк, почему же при его высочестве не было охраны? Охрана покрикивала бы на народ: «Эй, держись подальше, не подходи к крепости», — и не случилось бы беды.