Пламя и крест - [26]

– Глядите! – Крикнул кто-то. – Каноник плачет.

Герсард понял, что его поведение пробудило любопытство толпы, но у него не было сил встать с колен. Не мог он и удержаться от слёз, которые ручьём текли по его гладко выбритым щекам.

– Смотрите! – Закричала какая-то женщина. – Ему жалко ведьму!

– Не ведьму ему жаль, – крикнул кто-то громким голосом. – Наш каноник плачет, что люди так подло обижают Иисуса своими поступками! Не о ведьме сожалеет этот святой муж, а о её грехах!

Герсард поднял голову, чтобы посмотреть, кто встал на его защиту, и глазами, мутными от слёз, увидел вспотевшего купца с налитым широким лицом, глазами, словно очищенные яйца, и огромным, вываливающимся из-за пояса брюшком.

– Позвольте, отче, я вам помогу. – Толстяк протянул канонику унизанную перстнями руку.

Герсард встал, и в этот момент кто-то рухнул на колени рядом с ним и схватил край его сутаны.

– Благослови меня, святой человек! Благослови меня, ты, кто проливает слёзы над грехами мира! – Закричал он так громко, что услышать его должны были, наверное, все в околице.

Обалдевший каноник сотворил в воздухе знак креста и пробормотал слова благословения. Он заметил, что инквизиторы со своей пленницей уже исчезли за углом улицы, и разрыдался ещё жалобней.

– И меня, отче! – Крикнула какая-то женщина.

– Сынка! Благослови моего сынка! – Завопила другая.

Вокруг Герсарда собралась толпа, и каждый, будь то мужчина, или женщина, или ребёнок, хватался за его одежды, прося благословения. А каноник творил над их головами крестные знамения и громко произносил молитвы. Краем глаза он ещё заметил толстого купца, который уже издали весело замахал ему на прощание рукой.

Пламя и крест

Арнольд Ловефелл сидел на стволе дерева и жевал печёное на огне наполовину сырое человеческое мясо. Это был кусок бедра барона Лотара Витлебена, каковой барон, насаженный на вертел, жарился над высоко потрескивающим огнём. К счастью, Витлебен был мёртв уже добрых несколько молитв, ибо до этого его истошный вой заглушал даже крики возбуждённых и пьяных мятежников.

Ловефелл был в ярости, что должен был появиться именно здесь и сейчас – в самом центре крестьянского восстания, которое превратило страну, текущую молоком и мёдом, в край, текущий кровью и слезами. Почти неделю он провёл в дороге, достаточно насмотревшись преступлений и зверств, о которых принято говорить, что они превышают человеческое понимание. У него, по крайней мере, хватило счастья на то, что его понимания они не превышали. За время довольно долгой жизни он имел возможность наблюдать многих несчастных – сожжённых на кострах, четвертованных, заживо сваренных в масле, жареных на железных креслах, разрываемых лошадьми или боронами, изломанных на колесе. Он видел, как из жертв вырезали кишки, и видел, как разрывали их тела так, что клещи открывали живую кость. Он видел, как людей поили кипятком и как засовывали им во внутренности разъярённых крыс. Он видел, как им выжигали глаза кипящей серой и как вырывали ногти или зубы. Он видел всё это, и много раз сам отдавал команду, чтобы тем или иным образом пытать несчастных. Но в ходе даже самой изуверской казни, при причинении даже самой мучительной боли, Ловефелл искренне молился о том, чтобы спасти душу грешника. Чтобы он рассказал о своих грехах, направленных против святой веры, чтобы он выдал соучастников, чтобы он начал искренне раскаиваться во всех совершённых злодействах. Ловефелл никогда не мучил людей лишь ради удовольствия мучения, для поиска какой-то проклятой радости, слушая их вопли, глядя на слёзы, вдыхая смрад крови. Он сочувствовал истязаемым так сильно, как только одно мыслящее и разумное существо может сочувствовать другому. Но это сочувствие не могло сделать его ни менее действенным, ни менее суровым. Здесь же, во время этого злополучного восстания, он видел слишком много людей, которые причиняли другим страдания единственно ради удовлетворения собственного желания. Или ради мести, или чтобы стереть из памяти годы унижений. Как радовалась эта пьяная толпа, сжигая замки и пытая дворян!

Зрелище, которому он был свидетелем сегодня ночью, ничем не отличалось от предыдущих. Он наблюдал, как они захватили замок барона Витлебена, а его самого заживо изжарили на костре. С ещё дёргающегося в огне окровавленного и обожжённого тела вырезали куски мяса, которыми потом кормили его жену и дочерей. Женщин, конечно, изнасиловали, а жене Витлебена выпустили кишки и на их место напихали смолистых веток. Старшую из дочерей мятежники, когда уже насытили похоть, изнасиловали толстой пылающей ветвью. Средней повезло, что кто-то из невнимательных крестьян сломал ей шею, когда на ней лежал. Другим это, впрочем, не помешало забавляться с остывающим, мёртвым уже телом. Младшая пока пряталась. Она сидела в тени, под стопкой приготовленных для костра дров, а рядом с ней возвышался парень лет, может, четырнадцати, в порванном кафтане и с коротким копьём в руках. Ловефелл видел, что он уже пару раз отстранял мужчин, взгляд которых отыскивал ребёнка во тьме. А они были настолько пьяны и охвачены весельем, что даже не пытались силой преодолеть его сопротивление. Парень принадлежал к восставшим, но, очевидно, старался держаться подальше от совершаемых здесь преступлений. Да, он тоже ел жареное мясо барона, но в этом церемониале должен был участвовать каждый, кто оказался поблизости.