Плачут глухари - [9]

— Ничего я не знаю, — вздохнула она. — Я сама себе не нравлюсь, потому что ничего не понимаю. Иногда проснусь, как говорится, у своего корыта и даже реву от злости на себя. Смешно, правда? Впрочем, я кажется, наговорила лишнего. Я как выпью немного, становлюсь неприлично болтливой и ужасно глупой. Вы не обращайте на меня внимания.

— Вы, Варя, из нас самая счастливая, — сказал Антонов. — Я вам завидую. Вы даже не знаете, что вас ждет завтра.

— А вы знаете?

— Знаю. Завтра меня ждет работа, и вовсе не потрясающая, как вам кажется. Самое потрясающее — вон те облака, что плывут по небу. Так сказал мой учитель, пожилой человек.

Варя промолчала, видимо, опять не поверив ни одному слову Антонова.

Она посмотрела на небо, и все, улыбаясь, проследили за ее взглядом. Антонов отметил про себя, что шея у Вари нежная, девически невинная.

Варю завезли в общежитие. Шел двенадцатый час ночи, но вахтерша, добрая усатая женщина, разрешила Антонову и Косте занести Варины корзинки и туесочки на четвертый этаж.

В узком коридоре было темновато, в дальнем углу стояла пара и шепталась. Варя открыла дверь своей комнаты, тесно уставленной кроватями, тумбочками и табуретками, и со стыдливым страхом сказала Антонову.

— К нам нельзя.

В коридорах было темно, пахло пудрой и селедкой.

7

Опустошенный после одной бесплодной дискуссии, Антонов бездумно шел по Морскому проспекту. Бывает такое состояние, когда ничего не хочется, даже думать, и мир божий, как выразился Гамлет, представляется скоплением паров. Кафе, магазины, чистенькие сосенки вдоль тротуаров, мужчины, женщины — все скопление паров. И сам ты скопление пара, облако в штанах, несомое неведомой силой неведомо куда.

У квасной цистерны очередь. Антонов стал в хвост, минуты две простоял, но махнул рукой и пошел дальше. Большая рекламная доска возле Дома ученых приглашала посетить выставку художника Фалька. Об этой выставке говорили в институте уже месяц, особенно трещали лаборантки — одни ругали, другие, ахая и закатывая глаза, восторгались. Лаборантки — ужасные экстремистки, инакомыслящих распнут на кресте и не охнут.

Когда он сознавался, что не видел еще выставку, на него таращили глаза, как на бушмена.

«А что, если я устрою маленький бунт и не посещу выставку? — подумал Антонов. — Не пойду, и баста».

Куда же теперь? То ли к морю, то ли повернуть на Золотодолинскую, где расцвел лимонник. Лаборантки трещали о лимоннике, о пляже, о новых стихах знаменитого поэта, о том, что приезжает итальянский бас, который будет петь Мефистофеля. Черт знает сколько информации обрабатывается таким примитивным органом, как человеческий язык!

«И лимонник не пойду смотреть, — решил Антонов. — Бог с ним. Пойду куда глаза глядят, куда ноги несут. Все выключено, погашено в моем „я“, все приборы стоят на нуле. Облако в штанах устало, ничего не хочет».

Стеклянная коробка у тротуара, в ней полная женщина, обложенная газетами и брошюрами. Антонов купил газету, развернул ее на четвертой странице, автоматически прочитал спортивную информацию, так же автоматически сравнил ее со вчерашними цифрами, мысленно прикинул футбольную таблицу на сегодняшний день и только после того как порадовался, что любимая команда стоит высоко, усмехнулся нестерпимости пошлых привычек. Пошлость вошла в подсознание, подумал он. Что будет, если в подкорку будут откладываться таблицы футбольных матчей?!

Подсознание его отметило, что сзади стучат дамские каблучки, с тем же автоматизмом отметило, что принадлежат они молоденькой девушке, легкие, музыкальные. Потом та же дотошная подкорка констатировала, что он уже давно слышит за своей спиной этот музыкальный перестук. Он обернулся. Девушка в белом свитере, в красной юбке. На стройных ножках шпильки-босоножки. Все обычно, но боже! — где он видел девушку? Волосы косым крылом закрывают пол-лица, из затушеванных ресниц смотрят наивные голубые глаза. Нет, это юное создание, исполненное недорогой, стандартной прелести, ему незнакомо. Она смотрела своими незабудочными глазами смущенно и в то же время решительно.

— Здравствуйте, Василий Андреевич.

— Варенька! — вспомнил он. — Я вас едва узнал.

Эх, память! Прошло три недели, и в суете текущих буден стала забываться его поездка на охоту, и уже смутно вспоминались и первая ночь под звездами, и утро на току, и глухариная песня, и разговоры с Леонидом Ивановичем, и длинная дорога домой. Он вспоминал, что всю дорогу они проболтали, он даже доказывал, что работа ученого — изнуряющая каторга, что бывают минуты, когда он завидует каменщикам, которые возводят новый корпус рядом с их институтом, и девушке-крановщице, которая в своей кабине напевает «Рушничок». Словом, всячески развлекал свою собеседницу и, помнится, даже увлекся, как студент. Они сидели позади Кости в тесной колыхающейся коробке машины, катящейся куда-то в темноту, ему нравилось говорить и слушать, как она, развеселившись, смеется. Теперь это представлялось коротким эпизодом, забавным и приятным.

В компаниях он часто рассказывал про свою охоту, коллеги его даже просили: «Пожалуйста, Вася, балладу про глухаря» — и слушали его с улыбочками, принимая все за отрепетированный охотничий треп. И, может быть, потому что он никому не рассказывал про Варю, он ее почти забыл.