Плач третьей птицы: земное и небесное в современных монастырях - [54]
Отец пустыни Макарий Великий, очевидно, учитывая и личный опыт, хладнокровно замечал: неизреченно и непостижимо происходящее в тебе ежедневно; невозможно разобраться в помышлениях, возникающих с утра до вечера, или зафиксировать внутренние борения хотя бы трех прошедших дней{355}.
Кто уразумел свой собственный ум? – риторически вопрошал святитель Григорий Нисский. В самом деле, реально ли выступать одновременно субъектом и объектом изучения? По замечанию Иоанна Златоуста, нисколько мы не знаем сущности души, ни какова ее субстанция, ни в каком месте тела она находится{356}.
Тем не менее познать себя призывают не только античные философы, но и святые отцы: «Никто не может познать Бога, если не познает прежде себя самого»{357}, – учит преподобный Никита Стифат; «Постарайся войти во внутреннюю сокровищницу свою и узришь сокровищницу небесную»{358}, – утверждает преподобный Исаак Сирин; «Внемли себе, – призывает святитель Григорий Палама, – себя самого надзирай, блюди, осматривай и обсуждай»{359}.
Психологические подходы бесплодны, бесперспективны, потому что нейтральны, лишены ценностных критериев; они сводят проблему души к изучению отдельных переживаний и нарушений расплывчатой нормы, игнорируя понятие вины и ответственности. Оценивать себя имеет смысл только в сравнении, только в отношении к Истине, только в сопоставлении с Божественным законом, только в свете Христова Лика.
Святитель Григорий Нисский, тонкий знаток человеческой природы, советует применить для самопознания метод, так сказать, апофатический, не отождествляясь, вопреки обыкновению, с какими-либо качествами, пусть ценными, но действующими лишь в здешней жизни: телесной силой, красотой, богатством, славой; ведь всё преходящее – не наше; следует заботиться лишь о вечном и постоянном{360}.
Вникай в себя и в учение{361}, призывает ученика апостол Павел; это значит читать Евангелие всякий раз заново, пересматривая своей жизнью прежде заученное или внушенное; это значит не идеальничать, а соотносить реальность собственных поступков с заповедями, безжалостно распознавая жалкую подоплеку благих намерений. Митрополит Антоний Сурожский рассказывает об одном пытливом прихожанине, который в эпизоде с грешницей, осуждаемой иудеями перед Спасителем, честно видел себя евреем, в отличие от прочих оставшимся, чтобы бросать в нее камни.
Только евангельский критерий плодотворен для самооценки – измерение масштабами заповедей приводит к весьма живому чувству глубочайшего падения, безнадежного банкротства, крайней нищеты. Увидеть себя во чреве греха, как во чреве кита, ощутить паршивой овцой, признать мертвецом смердящим{362}, проданным под грех рабом{363} – мучительная, но животворная трагедия.
Отвращение к растленному существу, плененному подлыми инстинктами и лживыми идолами, потрясает до дна, исторгает закхеев вопль: «Я больше не буду!» и приводит к покаянию, составляющему сущность иноческого жительства{364}. Покаяние же стимулирует строгое испытание совести, зрение греха своего{365}, ежедневное открытие печального несоответствия божественному идеалу. Познание себя есть познание своей немощи, приводящее опять-таки к покаянию.
Однако сколько бы с умным видом ни рассуждать о самопознании, никто никогда не преуспел в этом упражнении. Даже при самом сосредоточенном внимании человек не в состоянии понять совершающихся в нем процессов, даже простейших физиологических.
Трусливая склонность держаться поверхности, не приступая к глубинам сердца{366}, уподобляет большинство из нас человеку, который отошел от зеркала и тотчас забыл, каков он{367}; мало печалиться о грехах, лелея причины их{368}. Вседневные события как раз и служат зеркалом, отражающим внутренний хаос, и было бы уместно исследовать страстную подоплеку столкновений с окружающими, греховную природу застарелых комплексов, фобий, эмоций, замутняющих взор, искажающих представления о Боге и мире подобно зеркалу тролля в сказке Андерсена.
С. на огородном послушании то и дело отдыхает в тенечке, указали на лень – рыдает; Н. повыдергивала вместе с сорняками полгрядки, упрекнули – огрызается; А. проповедует ахинею о предопределении, обличили в невежестве – грубо отшила и еще два дня кипела и дулась; а вот Д. ничего не возражает, но даже походкой демонстрирует терпеливое несение несправедливых обид: всеми владеет неосознаваемая повальная страсть – всезлобнейшее самолюбие{369} – ради которой человек, избегая евангельского света, норовит скрыться между деревьями{370}, неустанно сочиняя сложные утонченные объяснения.
Прискорбная привычка к оправданиям оборачивается соблазном и предательством; избрав фиктивный подход к собственной персоне, так и остаемся во лжи, отвергаем путь совершенствования, всё равно как если бы возвратившийся блудный сын, пресытившись пирами и тельцами, забыл о былом сиротстве, о наготе и стручках, кое-как, формально, лишь из страха вновь низринуться в общество свиней, помогал по хозяйству, скучал и никогда не пытался понять сокровенного языка своего сердца, на котором звучал отцовский зов. «Есть тебе дело, душа моя, – взывает святитель Григорий, – исследуй, что ты такое, куда тебе стремиться, откуда ты произошла и где нужно остановиться…»
