Плач третьей птицы: земное и небесное в современных монастырях - [30]
Пятая невозмутимо пресекает всякие жалобы на нездоровье: тяжело? терпи, умрешь на послушании – сразу в рай попадешь! Иногда тем и кончается: послушницу, страдающую тяжелой хронической болезнью, подлечиться не отпускали, а когда наконец благословили, оказалось поздно, и девушка скончалась, правда, успели постричь, в больнице. Игумения, вопреки ожиданиям сестер, ни виноватости своей, ни раскаяния не обнаружила, напротив, возвращаясь с кладбища, широко перекрестилась и удовлетворенно молвила: «Слава Богу, еще одну проводила!»
Юный Паисий Величковский, когда новый игумен позволил себе ударить его по лицу, немедленно покинул обитель в Любече, хотя для этого и пришлось по льду перейти Днепр. А нынче бывает, вдруг ни с того ни с сего наместник на исповеди приступит к столь же юному, как святой Паисий, послушнику с требованием раскаяться в пакостнейших грехах, уверенно аргументируя разгул собственных гадких фантазий: вижу по глазам! Тут уж психика надламывается и конфликт завершается дурдомом, к сожалению, для послушника; восторженные идеалы – преподобный Сергий, старцы, любовь – не выдерживают столкновения с извращенной жестокостью реальных отцов.
Грех находит прощение у Бога, но злоба и ненависть отдаляют от Него человека, и горе тому, кто внушил их другому.
Издевательство и тиранство возможны, разумеется, при общности воззрений начальствующих и подчиненных; на стенах собственных келий некоторые смиренники развешивают большие черные плакаты: «Ты ничто, никто и звать тебя никак!»{193} Последствия заниженной самооценки, глубоко и всесторонне исследованные Достоевским, бывают ужасны: с одной стороны, позиция «какой спрос с ничтожества» означает отказ от принципов, стойкости, от всякой ответственности, в сущности, от христианства; с другой – неизбежно следует реванш гордыни, обостряется подозрительность, ожесточение: ведь всякий норовит обидеть слабого, если не огрызаться; «я-то один, а они-то все!»{194}.
Вступивший в монастырь склонен доверять чужому опыту – послушание же! – считая все смиряния вплоть до прямых издевательств допустимыми и даже необходимыми: память подсовывает темничников в «Лествице» и несчастного Сервия в «Сказаниях Нила Мироточивого»; сомнения от контраста с духом Христа и Евангелия изгоняются услужливой мыслью об особом статусе монашества в среде христианства. Идеальное послушание часто маскирует нравственную неразборчивость, стремление к карьере, ради которой приближенные к начальству становятся поощряемыми соглядатаями, доносчиками и гонителями.
Понятно, лишь длительный опыт веры, жизни со Христом рождает представление о свободе{195}, а до того она только непонятное тяжкое бремя, сладкое слово, без практического применения; это как землю распределили колхозникам, а они ее быстренько за гроши продали, потому что никогда ею не владели и не пытались постичь, зачем столько крови пролито в сражениях за эту самую землю, как, впрочем, и за свободу, которую, говорят, в монастыре надо отдать добровольно в обмен на послушание. Но нечего же отдавать! разве своеволие, а оно – страшный враг, с чем согласны все. – «Плачешь? Это не ты, гордость твоя плачет!» Что тут возразишь!
И потому всеми силами внедряют железную дисциплину{196} и непререкаемый авторитет настоятеля, культивируют истерическое, с объяснениями в любви и сценами ревности, поклонение матушке{197}, строжатся, угрожают, на каждом шагу козыряя святыми отцами, древними уставами и правилами; вроде до идеала одного недостает – покорности насельников; но ведь и другое горе неплохо бы увидеть: беремся лечить других, а сами покрыты струпьями, говорил святитель Григорий Богослов.
«Боюсь строгости для других, потому что боюсь ее для себя… и, зная, что по грехам моим я первый достоин изгнания, боюсь без крайней нужды изгонять других», – так судил святитель Филарет{198}. Святой Феодосий Печерский высказал однажды упрек братии: за много лет никто из вас не пришел и не спросил: как мне спастись? Велик был преподобный, одарен тонкой монашеской интуицией, подвизался с детства, – но в чужую душу не вламывался и ни откровение помыслов, ни послушание себе, ни Иисусову молитву насильно не навязывал, останавливаясь перед тайной духовного возрастания человека.
Лишь длительный опыт веры, жизни со Христом рождает представление о свободе, а до того она только непонятное тяжкое бремя, сладкое слово, без практического применения.
Воспитание – это питание благодатью, и никаких методов воспитания нет и быть не может, писал священник{199}, много успевший именно в воспитательной работе с детьми. Внешнее утеснение, дрессировка просто загоняют грех внутрь, воспитуемый приспосабливается к роли, которую вынуждают играть, и суть подменяется правильным поведением. Это Толстой, по причине религиозной бездарности, утверждал: личность нуждается в подавлении, чтобы в ней проявилось добро.
Аналогичные благие намерения породили множество дисциплинарных изысков католической традиции вплоть до святой инквизиции. Хорошо бы начальствующим время от времени перечитывать чудное Слово, в котором святой Григорий Богослов объясняет удаление свое в Понт: всё, что делается недобровольно, кроме того, что оно насильственно и не похвально, еще и непрочно, пишет великий святитель.
