Плач по красной суке - [9]

Наши с радостью подхватили ее, и в мгновение ока инцидент оброс самыми невероятными деталями и подробностями, по которым выходило, что старый повеса изнасиловал Клавку-Танк в компании всех своих кумиров, а главный от гнева спрыгнул с постамента и разбился, после чего вошел ниспровергнутый каменный гость с усами и с трубкой и, молча взгромоздившись на чужой постамент, погрозил шалуну пальцем.

Всю эту бредятину придумала отнюдь не Клавка, она даже не подозревала о такой легенде, но расплачиваться пришлось все-таки ей. А дело было так. Проболев неделю, наш бдила пришел на работу и важно проследовал в свой кабинет, но тут же с жутким воем вылетел и прямиком полетел все в тот же партком. Испуганные сослуживцы в смятении толпились перед кабинетом, пока кто-то не осмелился распахнуть дверь.

Там на высоком постаменте громоздился уже не бюст, а сам Сталин в полный рост и даже с трубкой.

Некоторое время все ошалело молчали.

— Кто это сделал, господа?! — зловещим басом воскликнула Варька.

Кто-то фыркнул, и все, как тараканы, бросились врассыпную хохотать по своим углам.

Кто это сделал — мы так и не узнали (разумеется, не Клавка — это был не ее почерк), но с этого момента началась история Клавкиного падения.

В тот же день старый маразматик вызвал к себе в кабинет Нелли и имел с ней продолжительную беседу. Нелли вернулась с аудиенции зареванная и с порога объявила, что Клавка может подавать заявление об уходе, потому что Нелли ему все рассказала.

— Но что ты могла ему рассказать? — заорала Клавка.

— Все, все, все!.. — рыдала Нелли.

Ее кое-как успокоили, и она призналась, что рассказала старому идиоту всю историю изнасилования в нашей бабской интерпретации: и про вождей, и все прочие детали и подробности. Клавка, которая и сама впервые слышала эту историю в такой художественной обработке, от удивления лишилась дара речи. Она сидела на стуле посреди комнаты с таким лицом, что на нее страшно было смотреть.

— Ой, не могу, держите меня! — пронзительно заревела она. — Порву как кильку! — Клавка медленно поднималась, машинально шаря по столу руками в поисках предмета, которым можно запустить в Нелли. Глаза ее налились кровью, она тяжело дышала, и было видно, что она действительно может убить, если ее перед этим не хватит удар. Бабы заверещали и повисли на Клавке. Кто-то предусмотрительно уволок прочь Нелли.

Как и следовало ожидать, истый службист этого дела так не оставил. Он настрочил куда следует соответствующие доносы и во всеуслышание объявил, что мы утратили бдительность и пригрели на своей груди гадину, махровую контру, врага народа, диссидентку и так далее и тому подобное.

Обвинять Клавку в диссидентстве было глупо и подло. Более верноподданническую натуру трудно было среди нас отыскать. Клавка свято верила в высокие принципы нашего государства. Равенство, братство, свобода и справедливость не были для нее пустой трепологией. Именно благодаря своей вере она очертя голову бросалась в бой со всякого рода несправедливостью, жестокостью, хамством и прочими пережитками. Ее революционно-склочные инстинкты были как раз органическим проявлением ее верноподданничества. Она слишком близко к сердцу принимала все пороки и недостатки нашего общества, они возмущали ее до глубины души, и, как истый рыцарь революции, современный Дон-Кихот, она бесстрашно бросалась в бой, не замечая, что давно воюет с ветряными мельницами.

Поэтому немудрено, что, услышав подобную клевету в свой адрес, наша комсомольская богиня взвилась не на шутку и тут же настрочила куда следует донос на старого маразматика. Она обвинила его в склочничестве, шантаже, похоти, клевете и глупости, доказывая тем самым, что он не имеет права руководить людьми. Клавка свято верила, что наверху разберутся и справедливость восторжествует. Но ее беда, и даже трагедия, в том и заключалась, что она верила свято, к тому же слишком долго не пересматривала своих высоких принципов и не ловчила. По глупости и наивности она не заметила, что времена изменились. Миновал культ, но лозунги, принципы, воззвания и призывы — вся эта пустопорожняя трескучая брехня — остались прежними, и надо было кому-то их выкрикивать с трибуны. Уже мало кто соглашался заниматься этим добровольно, на чистом энтузиазме, теперь за услуги положено было платить.

Директор типографии умел и любил говорить с трибуны — ему не было цены. Он любил выступать на совещаниях, пленумах, симпозиумах, и за это ему прощались все его мелкие пакости и подлости. Да что там говорить, я знаю массу случаев, когда за такое умение людям прощались даже преступления. Просто человек со скандалом увольнялся с одной номенклатурной должности и тихо переводился на другую, не менее важную и доходную.

Таким образом, дело Клавки было заранее обречено, и она с треском проиграла свой процесс. Ее судили общественным судом при участии большого партийного руководства. Выволокли на свет все ее прошлые сомнительные подвиги на флоте и на стройке: судимость, несколько алкогольных приводов — словом, всю грязь и подноготную, почему-то начисто забыв ее комсомольские заслуги, целину и строительные отряды. Клавку судили только как злостную склочницу, хулиганку, пьяницу и дебоширку, и даже шантажистку. Ей поставили на вид, занесли в личное дело, пригрозили выселить из Ленинграда. Словом, Клавка получила на полную катушку.