Плач по концепту - [3]

…Эти и многие другие мысли, о древности и о современности, о доме и об Ойкумене, об Одиссее и собственном отражении в зеркале приходят в голову при чтении дилогии Генри Лайона Олди. Но все же книга эта не только об Одиссее. Она — о Номосе, ибо о чем бы и как бы ни писал Г. Л. Олди, основное и неотъемлемое в его книгах — раньше, теперь и всегда — Миро-Творчество…

Эпос в стакане воды

Всех книг никогда не перечитать. Это, с одной стороны, повод для моего искреннего огорчения и ламентаций на несовершенство бытия, а с другой — лишний стимул для ежедневного погружения в бескрайний печатный океан. В свое время мне очень рекомендовали роман Эргали Гера «Сказки по телефону». Тогда я сослался на катастрофическое отсутствие времени, а вот теперь, почти год спустя, набрел на текст книги в Интернете и решил внять давней рекомендации, тем более что по наколке того же знакомого открыл когда-то для себя Ю. Латынину. Что ж, предчувствия меня не обманули, и рекомендатель по праву заработал звездочку на фюзеляж.

Сюжетам свойственно повторяться, и, по правде говоря, ничего нового в сюжете «Сказок по телефону» нет. Нечто подобное уже проскальзывало и в одном из рассказов О’Генри, и у Зюскинда в «Парфюмере». Даны два одиночества. Молодой человек, замкнувшийся после пережитой в детстве трагедии, постепенно превращающийся в хрестоматийного «лишнего человека» (не путать с «героем своего времени» — эта роль досталась его приятелю) и обретающий некое подобие жизни только в разговорах по телефону. Девушка, более практичная и ориентирующаяся в окружающем, но такая же одинокая. Все это, конечно, весьма схематично, но я и не претендую на то, чтобы пересказать историю пути героев к заочной и заранее обреченной любви лучше, чем это удалось автору.

Стиль весьма бойкий и живой, хотя некоторые, якобы философско-концептуальные диалоги, отдают, по-моему, элементарным занудством и психологическим неправдоподобием. Впрочем, о том, как должны выражаться персонажи, можно прочитать у того же О’Генри. Весьма достоверно (настолько, насколько я могу судить из своих палестин) описан антураж новорусской рельности. В книге он исполняет роль окружения, создающего короля — т. е., является фоном и источником сюжетной интриги, и средством ее разрешения. Кстати, размышляя о декорациях и действующих лицах, я поймал себя на мысли, что не в состоянии представить их себе и, соответственно, понять. Вина в этом, безусловно, моя — я не мог постичь этос нынешних хозяев жизни и раньше, когда им самим это господство еще не снилось. Несмотря даже на то, что говорим мы, формально, на одном и том же языке, некая ментальная пропасть разделяет нас больше, чем эфиопа и эскимоса.

Одним словом, цитируя «Всемирную историю» Мела Брукса: «Мило, не так чтобы очень, но мило». Что же есть такого в «Сказках по телефону», что заставляет предпочесть эту книгу тысячам других, дожидающихся своей очереди на полках? На мой взгляд — то основное, что приближает литературу о повседневной жизни к высокому мифу, выявляя некие глобальные и всеобщие тенденции мироздания, вычленяя мировую константу из частной и обыкновенной истории — архетип. Он апеллирует не столько к нашему частному, цивилизованному и образованному «Я», сколько к темному, посконно-сермяжному, чующему нюхом правду бытия, коллективному бессознательному, к чему-то глубоко и временами справедливо задавленному в казематах души. Литературный миф прикрывается романтическим флером, но он же, лежащий в основе архетипа — правда мира, а всегда ли мы к ней стремимся? Куда легче жить в здании, когда не знаешь, как, из чего и на чьих костях оно построено.

Я вполне могу предположить, что это архетипический компонент «Сказок по телефону» появился не по воле автора и, возможно, существует только в моей собственной трактовке, но все же изложу свои аргументы. Речь идет не только о несколько более инфантильном, чем все остальные, молодом человеке, предпочитающем идеализированный вербальный контакт с действительностью (в лице женщин) — плотскому и натуралистическому. Это скорее история рассказчика, нарратора, писателя, да, наконец, любого творца, настолько погруженного в создание собственной реальности (или эстетическое перестраивание существующей), что он просто не в состоянии штатно контактировать с окружающей средой. Если же, в силу слабости характера (все мы человеки), он откликнется на властный зов реальности и спустится со своей башни слоновой кости, то обречет себя лишь на скорую гибель. И это еще лучший из всех возможных вариантов — ибо физическая смерть для него предпочтительнее, чем неизбежная в противном случае утрата себя. Рандеву с действительностью равноценно для художника вечерним прогулкам по берегам Гримпенской трясины. Последствия, во всяком случае, одинаковы. Все, что ему остается — пребывать в одиночестве и идеализировать любимый образ на расстоянии.

В этой трактовке соответствующим образом трансформируется и облик возлюбленной. Она олицетворяет собой нынешнюю российскую жизнь. Отец — неизвестен, то ли спился, то ли сел. Мать — уродливая и брутальная, как Калибан, поглощена безудержно-бессмыссленным, животным накопительством. Друг семьи, концентрированный образ эдакого по-своему совестливого олигарха — скорее паж-оруженосец, чем рыцарь прекрасной дамы, более лакей, нежели любовник. Вокруг нее — никого, не люди, а служебные функции, обслуга, массовка, статисты со словами «Кушать подано!». Жить в этих декорациях отвратительно, а вне их нет никакой жизни вообще, во всяком случае, она себе представить эту жизнь не может. Незаметно для самой героини ее существование определяется действующей в обществе этикой насекомых с присущим ей перманентным и основополагающим каннибализмом. Поэтому чудесное появление героя, ищущего благодарного слушателя своих телефонных поэм, воспринимается как явление вызволителя на белом коне.